— Она… плохо ест.

Я так крепко вцепилась в поднос с лекарством, что его края вонзились мне в ладони. Почему медсестра Чонсу остается в этом богами забытом месте? Если она невиновна, то ей нужно лишь сказать командиру Сону, что у нее есть алиби. Изменить показания, согласно которым она направилась в Хёминсо в полночь и проспала все то время, когда были совершены убийства.

Стражник остановился.

— Это здесь. — Его ключи зазвенели громче, и деревянная дверь камеры со скрипом открылась. Я не осмеливалась поднять взгляд.

— Займись ею, — сказал Оджин холодно и безразлично. Возможно, встреться мы при других обстоятельствах, такой его тон по отношению ко мне был бы само собой разумеющимся. Он повернулся к стражнику: — А теперь я поговорю с ней наедине, полицейский Чхве.

— Хорошо, — поклонился стражник.

Я молча и неподвижно смотрела на поднос, прислушиваясь к звяканью ключей и звуку шагов стражника — он дошел до конца коридора, а потом вышел наружу. Нервно выдохнув, я хотела было посмотреть вверх, но обнаружила, что не в состоянии поднять подбородок. До этого самого момента мне с легкостью удавалось руководствоваться в расследовании не эмоциями, а пониманием того, что правильно, а что нет. В конце концов, мою наставницу держали в отделении полиции, вдали от моих глаз, а значит, она далеко не всегда занимала мои мысли.

Но теперь она сидела прямо передо мной. И я боялась того, что увижу.

— Я подожду где-нибудь поблизости и покараулю, — услышала я тихий голос Оджина. — Займись своей учительницей.

Наконец я подняла глаза. Пространство камеры было ограничено деревянными решетками, в самом ее углу, под небольшим окном, сидела дрожащая женщина. Она казалась меньше, чем я помнила, и очень худой, и когда я подошла ближе, сердце у меня сжалось. Я едва узнала ее. Одни кости да острые углы, широкие скулы походили на торчащие из щек лезвия кинжалов. Добрые и бесстрашные глаза исчезли, уступив место испуганному взгляду. Командир Сон сломал эту женщину.

— Ыйнё-ним, — прошептала я. — Это я, Хён. Пэк-хён.

Ее взгляд сфокусировался на мне далеко не сразу.

— Хён-а?

Этот голос разбудил мои воспоминания — мне снова было восемь лет, и я замерзала у дома кибан. Медсестра Чонсу села передо мной на корточки. «Где твоя мама?» — спросила она, но я лишь покачала головой. «Тогда где твой папа?» Я опустила голову, по щекам потекли слезы. Она взяла мое лицо в свои ладони, самые теплые ладони на свете: «Ты больше не одна, уверяю тебя». Она смахнула с моих головы и плеч усыпавший их снег. Завернула меня в толстое хлопчатобумажное одеяло, пристроила себе на спину и несла всю дорогу до Хёминсо. И ни разу не остановилась, чтобы передохнуть.

Ей было столько же лет, сколько сейчас мне. Восемнадцать.

Она изменила мою жизнь, и мне очень хотелось спасти ее.

Поставив поднос на пол, я наклонилась к ней.

— Я здесь… — Я вдруг заметила, что юбка у нее пропиталась кровью. Ее руки тоже были в крови, словно она прижимала их к кровоточащей ране. — Сколько раз вас били? — шепотом спросила я, безуспешно стараясь, чтобы мой голос не дрогнул.

— Я потеряла счет, — ответила она.

— Разрешите мне?

Она напряженно кивнула, и я подняла подол ее платья. Ее нижнее белье превратилось в клочья. Ноги были воспалены и покрыты кровью. На теле имелись такие глубокие раны, что видны были сломанные белые кости, пронзавшие плоть. Все это не должно было так сильно меня потрясти — мне довелось заниматься пациентами, которых доставили к нам после допросов в полиции, их ноги были искалечены точно так же. И все же мне пришлось закрыть глаза, чтобы успокоить желудок.

— Почему ты здесь? — спросила медсестра.

— Чтобы лечить вас, — ответила я и посмотрела на нее: — И узнать от вас правду.

Она долго молчала, и я испугалась, что она отошлет меня прочь. Но вместо этого она кивнула — медленно и слабо.

— Я хочу, чтобы ты поняла. Мнение других мне безразлично.

— Дайте мне сначала обеззараз…

Медсестра Чонсу коснулась моей кисти.

— У нас нет времени.

— Пожалуйста, ыйнё-ним. — Невозможно было думать о расследовании, глядя на кровь и кости. Я дотронулась до ее лба; он, как я и боялась, был горячим. — Нам хватит времени. Если же я оставлю вас в таком состоянии, то не думаю, что вы переживете…

— Хён-а. — В ее голосе прозвучала мольба. — Мне нужно, чтобы ты знала правду.

Правда. Мы с Оджином гонялись за ней вот уже много дней, но теперь, когда она замаячила прямо передо мной, я не была уверена, что готова узнать эту самую правду.

— Во время убийств меня не было в Хёминсо, не было меня там и перед ними, — сказала она. — Но единственное алиби, что у меня есть… Я не смогла рассказать о нем полицейским. Это было бы слишком жестоко. Он мясник, неприкасаемый, и у него семеро детей.

Я не поверила своим ушам и, разозлившись, показала на ее обезображенные ноги:

— И поэтому вы взвалили все на себя? Рисковали своей жизнью ради человека, принадлежащего к низшему сословию? Подумайте о себе, ыйнё-ним. Пожалуйста.

Где-то за пределами тюремного блока раздались грозные шаги, и грубый голос прогремел:

— Где они?

Я застыла на месте: голос командира был знаком мне не хуже, чем раскаты грома.

— Неважно, скольких я спасаю, мертвые продолжают преследовать меня, Хён-а. — Чонсу перевернула мою руку ладонью вверх. Провела окровавленными пальцами по линиям на моей ладони, и я почувствовала, как она дрожит. — Никогда не прощу себе, что из-за меня умерли жена и ребенок командира Сона. Я бы легко могла предотвратить их смерть, но гордыня не позволила мне позвать кого-нибудь на помощь.

Она продолжала смотреть на меня раздирающим душу взглядом.

— Помни, о чем я тебе говорила: мы должны ценить жизни других людей. И дороги нам должны быть в первую очередь те, кто наиболее уязвим. Мы ыйнё, Хён-а. Мы должны защищать. — Она выпустила мою руку. — А теперь иди. И не беспокойся обо мне.

— Но… — Я потянулась к чашке с лекарством.

Она быстро притянула поднос к своей ноге и набросила на него подол юбки.

— Я сама займусь этим. А сейчас ты должна идти.

— Я вернусь за вами. И сделаю все, чтобы с вами не случилось ничего плохого…

— Не нужно меня спасать. — Она посмотрела на меня еще раз, и этот взгляд показался