В отличие от князя-кесаря, звание князя-папы успели примерить на себя несколько лиц. Первым стал его носить двоюродный дед царя М. Ф. Нарышкин, по определению все того же желчного Б. Куракина, «муж глупой, старой, пьяной». Петр, однако, доверял своему родственнику и наградил его странным прозвищем «Милака». После смерти «Милаки» в 1692 году его место занял Никита Моисеевич Зотов. Полный титул Зотова — «великий господин святейший кир Ианикит, архиепископ Прешбургский и всея Яузы и всего Кокую патриарх». В этой роли первый учитель Петра в глазах потомков известен как горький пропойца, каким он поначалу вовсе не был. Когда царь Федор Алексеевич решил определить к подросшему сводному брату и крестнику учителя, то по обыкновению подыскивали «мужа честного и тихого». Зотов всем этим требованиям отвечал, но в дальнейшем, не без помощи благодарного ученика, так пристрастился к штофу, что сразу же угодил на освободившуюся вакансию. Насмехаться над человеком для царя вовсе не значило не доверять ему. (Очень важно для понимания отношения Петра Алексеевича к тому же Ромодановскому.)

В известном смысле даже наоборот. Князь-папа исполнял важные должности, которые царь мог поручить не каждому. В Азовских походах он ведал походной канцелярией государя, через которую проходили важнейшие дела. «…Также и отец ваш госуда-рев и богомолец (то есть Зотов) бдел в непрестанных же трудах письменных, роспрашиванием многих языков и иными делами», — писал из-под Азова о Зотове царь Ф. Ромодановскому.

После Азова Зотов возглавил Счетную палату, призванную ужесточить контроль над поступлением и расходованием средств. С образованием Сената на князя-папу были возложены, по определению Петра, обязанности «государственного фискала». Так что не приходится сомневаться, что современники видели в нем не только и не столько шута с жестяной митрой на голове, а влиятельного и близкого к государю человека.

Зотов по своей «должности» имел право «свободного» общения с царем. Он мог стыдить, грозить и наставлять на истинный путь заблудшего «протодьякона», как, впрочем, и всех других «соборян». Разумеется, сам Зотов хорошо знал меру, нарушение которой грозило вспышкой царского гнева. Тем не менее, атмосфера Всешутейшего собора была такова, что позволяла густо замешивать «коктейль» серьезного с глумливой шуткой. (Так, быть может, Всепьянейший собор это некое петровское «чистилище», «фильтрационный пункт», через которые проходили все будущие высокопоставленные сановники Российской империи.)

Царь вполне серьезно относил шутов к «умнейшим русским людям», хотя и «обуянным мятежным духом».

Царь нередко использовал «соборную иерархию» для того, чтобы призвать разнуздавшихся членов к порядку. В 1707 году в письме к А. Ки-кину Петр, прослышав о запое адмирала Ф. Апраксина, сообщил о гневе самого «патриарха». Апраксину приказано было поститься, «понеже зело нам и жаль, и стыдно, что и так двое сею болезнью адмиралов скончалось; сохрани боже третьего». В августе 1710 года, во время пира в Шлиссельбурге Зотов публично и, по словам датского посла Юста Юля, к удовольствию Петра, обвинил Меншикова в казнокрадстве и мздоимстве. Александру Данилычу пришлось пристыженно выслушать отповедь князя-папы. После смерти Зотова в 1717 году роль патриарха унаследовал И. Бутурлин. […] Некоторые из этой разгульной компании даже удостоились чести составить особую «галерею» в «резиденции» князя-кесаря. В Преображенском висели «потешные» парсуны Ромодановского, Зотова, Бутурлина, Матвея Нарышкина, шутов Выменки и Якова Тургенева, дурака Тимохи. (Неужели все, эти перечисленные лица — это тоже «сотрудники» Преображенского? Получается, что так.)

Упоминание шутов, непременных участников Всепьянейшсго собора, не должно вводить в заблуждение. Сколь ни грубы были нравы петровской компании, поощрявшей самые низменные шутовские выходки, шуты по велению Петра трудились на благо отечества, ибо царь вполне серьезно относил шута к «умнейшим русским людям», хотя и «обуянным мятежным духом».

О том, как проходили «заседания» Всепьяней-шего собора, нам известно из различных источников. Прежде всего, это, конечно, записки очевидцев. Но не менее интересны и царские письма. Они отражают все разнообразие и противоречивость царской натуры. По большей части они деловиты, как деловит сам Петр, помнивший, кажется, обо всем на свете и пытавшийся все охватить и все решить. Но именно поэтому постоянные упоминания Петром Собора и его «потех» — яркое свидетельство того, как нужна была ему и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет эта затея. И дело здесь не только в грубости и «своеобразии» его вкуса, думаю, дело посерьезнее: собор — порождение внутреннего состояния самого царя. Здесь мы сталкиваемся с тем, что называется психологией личности. Неуравновешенность Петра — факт общеизвестный, и причин было немало. И дело не в памятных картинках стрелецкого бунта, потрясших его сформировавшуюся Психику! Пресс был куда сильнее! Непосильная, свыше всяких мер нота, отягченная доведенным до исступления чувством долга, трудолюбие, какое не выказывал до того ни один из отечественных правителей, огромная ответственность реформатора при неясности результата — вот что каждодневно и неотступно преследовало и давило Петра. […] Однако он держал перед самим собой ответ, и это было страшнее любого наказания, а в моменты приступов отчаянья или необузданной ярости еще и разрушительно. (Не могу здесь согласиться с автором. Сущность «Собора» на мой взгляд, гораздо глубже, чем кажется: не только, и не столько определяющую роль играла неуравновешенная сущность Петра. Все дело заключалась, скорее, в стремлении царя подойти к решению кадрового вопроса столь нестандартным путем. И он, действительно, «держал перед самим собой ответ», а потому мог и самостоятельно выбирать «методику» действий.)

Царский токарь Нартов, защищая Петра от обвинений в жестокости, писал: «Ах, если бы многие знали то, что известно нам, дивились бы снисхождению его. Если бы когда-нибудь случилось философу разбирать архив тайных дел его, вострепетал бы он от ужаса, что соделывалось против сего монарха». Мысль об «архиве тайных дел», который, кстати, до сих пор недостаточно изучен с точки зрения душевного состояния царя, актуальна и поныне. Мы можем только догадываться о его страхах и терзаниях. («Попахивает» спецслужбами: чего стоят только эти три слова «архив тайных дел».)

А вот признание самого Петра: «Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я. От црстры был гоним до зела: она была хитра и зла.

Монахине (царице Евдокии) несносен: она была глупа. Сын меня ненавидит: он упрям». Это — печальное признание о неудачах частной жизни, которую ему трудно отделить от общественной. Но Петру принадлежит и множество признаний о страшном физическом и нервном напряжении. И если бы его путь приносил одни успехи! Но нет,