— Это действительно была некрасивая шутка Соколова, Анна Филипповна, — подтвердила я.

Пусть сама я в этом сомневалась, но подвести Тимофеева не могла: очень уж умоляюще он на меня глянул.

— Мне рассказали совсем другое, — чуть успокоившись, возразила Анна. — А именно, что Соколов пришёл сюда с бомбой, желая убить Михаила Александровича и только ваша самоотверженность, Елизавета Дмитриевна, помешала ему это сделать.

Я отметила, что она упомянула лишь цесаревича, хотя тот приходил с невестой, которая явно находилась в родстве с Тимофеевыми. Тем не менее приязни к ней не испытывали ни отец, ни дочь.

— Не было там никакой бомбы. Свёрток с книгами, — чуть поморщилась я, вспоминая, как глупо выглядела на полу рядом с неудачливым бомбистом.

— С Соколова сталось бы и настоящую бомбу пронести, — нахмурилась Анна. — Он такой… странный.

Пожалуй, странный — не самое удачное определение аспиранта. Я бы сказала, что его странности граничат с душевной болезнью и уж точно не должны оставаться незамеченными либо целителями, либо стражами правопорядка.

— Помилуй, душенька, кто бы его допустил с настоящей бомбой? — успокаивающе сказал Тимофеев. — Охрана цесаревича не зря жалованье получает. Ничего Михаилу Александровичу не грозило.

— Я бы не была в этом столь уверена. В прошлый раз, папа, ты меня тоже успокаивал, а потом выяснилось, что покушение было самым настоящим. И если бы не один из охранников, закончилось бы это печально для Львовых.

Я опять пожалела, что не успела расспросить Николая, что же такого случилось. Но я уверена в одном: если что-то печально закончится для Львовых, это для меня не столь страшно, как если это что-то печально закончится для Хомяковых.

— Львовы не столь малочисленны, чтобы гибель цесаревича стала критичной, — возразил Тимофеев.

— Ты прекрасно понимаешь, о чём я, — вспыхнула его дочь.

Всё страньше и страньше, как говорила незабвенная Алиса. Я переводила взгляд с отца на дочь, пытаясь понять… нет, не что они говорят, а о чём они умалчивают.

— Ты ушла с занятий? — резко сменил тему Тимофеев.

— Нет, у нас как раз закончилась лекция, когда я услышала про тот ужас, что у вас случился.

Голос её дрогнул, и я испугалась, что успокоившаяся уже Анна сейчас расплачется.

— Это вы про Софию Данииловну? — «наивно» уточнила я. — Мне тоже она показалась слишком плохо воспитанной для того места, на которое претендует. «Ужас» — слово, которое её прекрасно характеризует.

Глаза Анны сразу зажглись симпатией. Её же отец успешно справился с улыбкой, заменив строгим взглядом и выразительным покашливанием.

— Елизавета Дмитриевна, не нам с вами осуждать выбор цесаревича.

— А он был? — уточнила я. — Или за него выбрали?

— Елизавета Дмитриевна! — воскликнул Тимофеев. — Мне казалось, что вы меня не способны шокировать больше, чем сегодня в коридоре. Но я ошибался.

— А что было в коридоре? — заинтересовалась Анна.

— Ничего интересного, поверь, душа моя, — мрачно посмотрел на меня Тимофеев.

По-видимому, повтор слова «задница» его нервная душа не выдержала бы, поэтому пришлось принять вид записной скромницы и опустить глаза долу, показывая, как мне стыдно за столь вопиющее нарушение правил приличия.

Анна подошла к моему столу, наверняка собираясь расспросить непосредственную участницу утренних событий, и этого душа Тимофеева тоже не выдержала.

— Елизавета Дмитриевна, уже обеденное время, — с сильным нажимом сказал он, выразительно щёлкнув крышкой карманных часов. — Пропускать приёмы пищи вредно для здоровья, так что вы можете идти. Но не задерживайтесь, вы мне будете нужны после обеда.

— Хорошо, Филипп Георгиевич, постараюсь не задерживаться.

Я захлопнула книгу, и Анна сразу обратила внимание на название.

— У Седых дельные книги, Елизавета Дмитриевна, — одобрила она. — Пишет легко и понятно.

— Честно говоря, мне пока не всё понятно, — призналась я, — но я разберусь.

— Тогда вам надо что-то попроще, — предложила она. — А уж потом вернуться к Седых. Зачем вы за него сразу взялись?

— Это книга моего деда, понимаете?

— Какой у вас замечательны дед, — пылко сказала Анна, прижав руки к груди.

Тимофеев сверлил меня тяжёлым взглядом, поэтому я больше ничего объяснять не стала, сразу отошла от стола. Но по пути завернула к зеркалу. Для посторонних — причёску поправить, для себя — проверить, что там с лисой. Беглый взгляд показал, что лиса никуда не делась, разве что стала выглядеть несчастнее. Дольше рассматривать я не стала — не хватало ещё потерять сознание в присутствии свидетелей. Слухи здесь расходятся только так, в этом я убедилась. Кто знает, во что трансформируется обычный обморок в глазах местных сплетниц: в недоедание или в беременность.

— До свидания, Филипп Георгиевич, — подчёркнуто вежливо сказала я, берясь за ручку двери.

— Я с вами, Елизавета Дмитриевна, — спохватилась Анна. — Мне тоже нужно пообедать.

За порог она выскочила, делая вид, что не слышит отцовского «Анна, вернись». Наверное, решила, что от меня скорее разживётся нужной информацией, чем от отца. Вон как выразительно смотрит, прикидывая, с чего начать разговор.

— Елизавета Дмитриевна, а зачем вам работа в лаборатории папы?

— Хочется финансовой независимости. Фаина Алексеевна меняет своё отношение ко мне чуть ли не несколько раз на дню, — пояснила я.

— Почему?

Анна удивилась вполне естественно, поэтому я решила не оставлять её несколько бестактный вопрос без ответа.

— С одной стороны, я дочь её любимого сына, а с другой — нежеланной невестки. Мою мать Фаина Алексеевна не слишком жаловала, а я на неё похожа.

— Да, мне папа рассказывал про брак ваших родителей, — неожиданно с сочувствием ответила Анна.

— Рассказывал? — неприятно удивилась я. — Зачем?

— О, не подумайте, это не из-за вас, — спохватилась она. — Просто как пример, к чему приводит брак с человеком, который стоит много тебя выше. Кстати, папа считает, что ваш дедушка погиб как раз из-за этого.

— Из-за чего? — я чувствовала себя совершенно запутавшейся.

— Из-за того, что его дочь была не пара Рысьину, — пояснила Анна. — Ни маг, ни оборотень.

— Положим, магия у неё как раз была, — чуть более резко, чем хотелось бы, ответила я, потому что внезапно вспомнила, на что она потратила свою последнюю магию: на убийство дочери.

— Очень слабая, уж простите, Елизавета Дмитриевна, мне так рассказывал папа, — с извиняющейся улыбкой уточнила Анна.

— Пусть так, но какое это отношение имеет к смерти моего дедушки?