отдали — и вдруг явим их всему каторжному миру. Оставалось только применить по назначению письмо от государя, которое могло стать пропуском куда угодно. Берёг, не использовал до сих пор ни разу, как знал, что пригодится для чего-то важного. Потому в казематы Петропавловки, где — по отдельности — держали двоих особых преступников, его пропустили без единого вопроса.

Один из этой парочки, явно исполнявший роль ведущего, «колоться» не пожелал. И видно было, что готов унести тайну в могилу. А вот второй поначалу хоть и заупрямился, но стоило Юрию, с отвращением к самому себе, немного «поработать» по болевым точкам и пообещать куда более яркие ощущения, если кое-кто и далее станет играть в молчанку, как тот признался: да, есть и третий. Он появлялся в их обществе крайне редко и только по важным делам. Кто таков — неведомо, но точно не русский. И акцент у него не немецкий, а сходный с тем, с коим говорил тот неведомый за ширмою, словно они земляки. И это он вёл их всё время, от самой сдачи в плен шведам в ноябре 1700 года под Нарвой, посчитав полезными. И да, было их, дезертиров, не двое, а пятеро, и где трое остальных, он знать не знает, в последний раз, мол, виделись ещё в Голландии два года назад… Юрий немедленно затребовал художника — Игоря.

— Смотри, — предупредил следователь. — Я уже поднимал списки дезертиров Семёновского полка. Говорил с теми, кто вас, трусов несчастных, в лицо всех знает. Четверо из них сейчас в Петербурге, ещё двое в Шлиссельбурге офицерствуют. С твоих слов составим портреты — и тех дураков, и таинственного «третьего». Дадим поглядеть свидетелям. Если никого не опознают, я продолжу расспросы. Если выяснится, что ты ещё о чём-то умолчал — тоже. Но обещаю, тебе это не понравится. Сам на дыбу проситься станешь… Усёк?

Так и появились у Юрия Николаевича «фотороботы», составленные со слов арестованного. Опрос свидетелей из числа бывших семёновцев позволил установить личности как минимум ещё троих потенциальных диверсантов. На них тут же были составлены ориентировки, с примечанием, что могут прикидываться иноземцами или под иными именами обретаться. Разослали по городам и стали ждать результата. А с портретом загадочного «третьего» вышел облом: этот тип категорически никому не был знаком.

Или же, если кто его и узнал, то виду не подал. И эта версия была самой паршивой из всех.

Если это так, то что сделает тот, кто узнал разыскиваемую персону? Заляжет на дно или наоборот, начнёт действовать? Всё зависело от того, что именно ему поручено. Учитывая, что матросика прирезали, что-то тот голландец видел. Может, возил кого на лодке или записку носил, желая подработать, а его вместо монеты угостили шпагой в спину? Было очень на то похоже, но отрабатывалась и версия его причастности к убийцам.

Теперь оставалось одно: поднять списки недавно прибывших и убывших судов. Не случится ли совпадений в именах среди команд или пассажиров со списком тех, кого он уже брал на заметку в связи со взрывом на лесопилке и предыдущим странным убийством. Но чутьё подсказывало Юрию, что он ходит уже где-то близко от разгадки. Вроде бы, собранные и проанализированные улики нисколько о том не свидетельствовали, но отделаться от этого ощущения он не мог.

Убийца всё же был неосторожен и оставил след. Совершил малюсенькую ошибку, но и её ему не стоило делать, с учётом того, кто шёл по следу. Дело в том, что под телом матроса, у самого края пирса, обнаружились два клочка бумаги, словно кто-то разорвал на кусочки некую записку и бросил обрывки в воду, да не углядел в темноте — парочка бумажек осталась на досках. А после их скрыл от взгляда убийцы труп жертвы. Значит, уничтожение записки предшествовало убийству, иначе бумажные клочки не нашлись бы под телом. На уликах остались несколько рукописных букв с модными нынче завитушками. Прочесть или хотя бы догадаться, в какие слова они входили, было решительно невозможно. Но если обнаружится бумага, исписанная точно таким же почерком, то это уже железная улика.

Найти бы ещё эту бумагу…

Обрывки он к делу, конечно, приобщил. Но прежде и сам постарался как следует запомнить особенности тех нескольких буковок, что достались ему в качестве добычи, и Ерёме дал поглядеть. Тот только начинал постигать грамоту, да и то лишь русскую, но «срисовал» всё в лучшем виде.

Неожиданная мысль заставила Юрия вполголоса обозвать себя придурком. Ведь у него под рукой есть люди, имеющие почти неограниченный доступ к различного рода переписке с иностранцами. Причём, на зрительную память эти люди никогда не жаловались.

2

— Ты меня, конечно, прости, Юра, но не офигел ли ты ненароком? Куда тебе доступ дать? Может, сразу в кабинет канцлера или в архивы? — у Кати даже возмущение выглядело ровным и спокойным.

— Я не говорю — мол, пусти меня дипломатическую переписку почитать, — терпеливо повторил следователь. — Если хочешь, могу пойти на должностной проступок и дать тебе поглядеть на те обрывки. Хочешь — как свидетеля тебя в дело впишу, тогда покажу их на законном основании. Но у меня чуйка — мы близко.

— Ладно, уговорил, — сдалась госпожа Меркулова, тяжело поднимаясь со стула — живот уже заметно мешал ей двигаться с прежней быстротой и ловкостью. — Мне как, запомнить, или можно на смарт сфоткать?

— Если у тебя с собой заряженный смарт, это вообще идеально.

Катя сфотографировала два клочка бумаги во всех видах и со всех сторон. При этом у неё тоже возникло странное ощущение — будто начертания буковок смутно знакомы. Потому она не стала развивать тему и, заверив однополчанина, что пересмотрит доступную корреспонденцию и сообщит о результатах, попросила всё-таки покинуть здание Иностранной коллегии. А то секретари будут косо смотреть: мол, зачем следователь приходил. Что Гавриле Ивановичу доложат — это к бабке не ходи, так что ей и без того предстоял вызов к канцлеру «на ковёр». Головкин не любил, когда другие ведомства совали нос в его епархию.

Когда у неё не было точных данных, а только смутные подозрения, Катя крайне редко сразу принималась за дело. Просто знала одну особенность своей памяти: если что-то не вспоминается моментально, надо заняться чем-то другим. Тогда мозг начнёт обрабатывать полученные данные «в фоновом режиме», и достаточно будет лёгкого толчка, чтобы он выдал искомый результат. А заняться было чем.

Австрийский канцлер двора, Филипп Людвиг Венцель фон Зинцендорф, представлявший свою империю в Копенгагене на переговорах, вёл с ней, представительницей русского царя, активную переписку. Речь шла, ни много ни мало, о военно-политическом союзе против Османской империи, ибо австрийцы, во-первых, всерьёз опасались войны на два фронта, а во-вторых, были вовсе не прочь отхватить себе хороший кусок Польши. А делить Польшу без участия изрядно усилившейся России… Знаете, бывают вещи более идиотские, но немного. В Вене на данный момент идиотов не наблюдалось. Конечно, для них было бы идеально, чтобы османы напали именно на Россию, а в это время Священная Римская империя германской нации, успевшая хорошо поколотить французов в Италии, начала бы наводить свои порядки в раздираемой междоусобицей Польше. Но поскольку идеал недостижим, фон Зинцендорф заваливал Петербург своей эпистолярией. Это направление как раз и вела госпожа Меркулова. Однако на этот раз написал не кто-нибудь, а сам канцлер империи.

Полтава действительно перевернула все европейские расклады. Россия теперь была выгодным союзником для континентальных держав. Даже маркиз де Торси, и тот «закидывал удочки» в Копенгагене: мол, а не пересмотреть ли взаимоотношения между нашими странами? Отличная идея, кстати, из неё Россия теоретически могла поиметь немало профита. Но так как французы не собирались идти на отказ от поддержки Османской империи, разговаривать с ними пока было не о чем. С тем маркиз в Версаль из Копенгагена, кстати, и уехал. Австрийцы — те куда более прагматично относились к выбору союзников. И сейчас Кате следовало составить проект ответа на письмо имперского канцлера фон Зайлерна, который обозначил в своём послании основные пункты предполагаемого договора. Конечно, австрийцы хотели решить проблему венгерского восстания при помощи русских штыков, вот только Катя прекрасно помнила, чем такая коллизия обернулась для России в середине девятнадцатого столетия. Нет, со своими внутренними проблемами австрийцы пусть разбираются сами, Бог в помощь. А вот насчёт союза против османов — никаких возражений. Только прежде следует обговорить ещё и польский вопрос, а это дело