Шрифт:
Закладка:
направлении, а насилие – в том. Таким образом, их таскают туда-сюда и мучают. Если они склоняются на сторону насилия, то приносят жертву с возмущенным сердцем; если же они следуют своей склонности, потому что угрожающее зло становится бессильным из-за размышлений (вероятность того, что его не обнаружат), то после совершения поступка они витают в страхе обнаружения и не радуются своей выгоде. Если преступление раскрывается и их наказывают, совесть мучает их невыносимо. Совесть мучает невыносимо, и против принуждения и бесконечной цепи лишений сердце, нуждающееся в свободе, бьется без отдыха: безуспешно и несчастливо.
Теперь мы идем дальше и думаем, что многие из таких людей, которые послушны только из-за страха наказания, воспламеняются от ясного осознания своего преимущества. Пока что мы оставим без внимания тот факт, что признанное преимущество честности, как оно могло бы вытекать из соображений, подобных приведенным выше, не может иметь практически никакого эффекта. Святой Павел очень красиво выражает это в предложении:
Закон вызывает только гнев; ибо где нет закона, там нет и преступления. Поэтому праведность должна прийти через веру.
(Röm. 4, 15. 16.)
Мы также не принимаем во внимание тот факт, что признанное преимущество защиты со стороны государства в настоящее время может лишь в очень редких случаях воспламенить волю, и предполагаем, что воспламенение вообще происходит.
Таким образом, в отношении законов мы имеем в государстве счастливых людей: справедливых по природной предрасположенности и справедливых по просвещенной воле. Да, мы хотим зайти так далеко, чтобы предположить, что в нашем государстве есть только праведные люди. Поэтому в таком государстве все граждане живут в соответствии с законами и не становятся несчастными из-за требований государственной власти. Каждый дает каждому свое, но не больше. Во всех делах царит полная честность; никто не обманывает; все честны. Но если к ним приходит голодный бедняк и просит кусок хлеба, они захлопывают перед ним дверь, кроме тех, кто милосерден, потому что если бы они не дали, то поступили бы против своего характера и были бы несчастны.
Поэтому в нашем государстве мы имеем лишь ограниченную мораль; ведь все действия, которые соответствуют законам и совершаются добровольно, имеют моральную ценность, а не только юридическую. Но милосердный человек не поступает нравственно, когда поднимает нуждающегося, так же как и жестокосердный человек поступает незаконно, когда оставляет бедняков голодать у своей двери; ибо нет закона, который повелевает благодетельствовать, и это одно из условий закона – быть нравственным. и одним из условий нравственного поступка является его соответствие закону. Конечно, даже милосердный человек не может действовать незаконно, когда он поддерживает нуждающихся. Его действия не имеют никакого особого характера, а только носят общий эгоистический характер. Он просто следует своему очищенному эгоизму, не нарушает никаких законов и счастлив.
Против этого аргумента восстает наше внутреннее существо, и мы чувствуем, что это должно быть неправильно. Но это далеко не так с нашей сегодняшней точки зрения. То, что действует на наши чувства, является либо милосердием, либо наветом из наших лет ученичества; ведь даже если мы считаем себя настолько освобожденными от всех предрассудков, мы все равно, в большей или меньшей степени, носим цепи веры, цепи дорогих воспоминаний, цепи любящих слов из почитаемых уст. С нашей сегодняшней точки зрения, однако, говорить может только холодный разум, и он должен говорить так, как сказано выше. Позже может появиться другое решение: сейчас это невозможно. Авторитет религии для нас не существует, и никакой другой еще не занял его место. Не будет ли явной глупостью для жестокосердного человека ограничивать себя в пользу бедных, то есть действовать против своего характера, без достаточных мотивов? Да, но возможно ли это вообще? И как милосердный поступок может быть нравственным без воли всемогущего Бога, повелевающего дела милосердия?
По этой причине мы также пошли бы по неверному пути, если бы сделали милосердие, или состояние, в которое чужое страдание приводит милосердную волю: жалость, основой нравственности. Ибо как мы можем считать, что милосердные поступки, поступки сострадания
– это нравственные поступки? Их независимость от командования как раз и не позволит им быть таковыми. Разве не каждый имеет право отменить наш дерзкий указ? И что бы мы ответили жестокосердному или жестокому человеку, если бы он, со всей непокорностью своей мятежной индивидуальности, спросил нас: «Как вы можете, без допущения Всемогущего Бога, говорить, что я поступаю безнравственно? С таким же правом я утверждаю, что милосердные поступки безнравственны». Будьте искренними! Можно Можете ли вы ответить ему, не ставя себя на почву христианства или любой другой религии, которая предписывает благотворительность во имя признанной власти?
Поэтому пока что мы должны считать, что в нашем воображаемом государстве милосердные поступки не могут быть моральными, потому что никакая власть их не предписывает, а
поступки имеют моральную ценность только тогда, когда они совершаются добровольно и в соответствии с законом.
Граждане нашего воображаемого государства, как предполагалось, все справедливы, т.е. они никогда не вступают в конфликт с самими собой, когда государство предъявляет им требование, которое они обязались выполнить по договору. Они подчиняются с радостью, и поэтому невозможно, чтобы законы сделали их несчастными.
Теперь пойдем дальше и скажем: хорошо; если представить жизнь этих граждан только в ее отношении к государству и его фундаментальным законам, то она счастливая. Но жизнь – это не цепочка из одних только выполненных обязанностей перед государством: неворовства, не убийств, уплаты налогов и военной службы; в ней явно преобладают другие отношения. И поэтому мы спрашиваем: счастливы ли наши праведники в других отношениях?
Этот вопрос очень важен, и пока на него не будет дан ответ, мы не сможем сделать ни одного шага вперед в этике. Поэтому наша следующая задача – вынести суждение о ценности самой человеческой жизни.
23.
Я хорошо знаю, что все те, кто хоть раз чисто объективно задумался о ценности существования, больше не нуждаются в суждениях философа; ибо либо они пришли к убеждению, что весь человеческий прогресс только кажущийся, либо к другому, что человечество на самом деле всегда движется через лучшие условия к лучшим: в обоих случаях, однако, стало болезненно известно, что человеческая жизнь в ее нынешних формах по существу несчастна.
Я также не смог бы увидеть свой путь к изучению нынешней жизни. Другие сделали это, и сделали так мастерски, что факты закрыты для каждого проницательного человека. Только те, кто не имеет представления о жизни во всех ее проявлениях, или те, чьи суждения фальсифицированы слишком сильным стремлением к жизни, могут воскликнуть: жить – это удовольствие, и каждый должен считать себя счастливчиком, что он дышит и движется. Не следует вступать с ними ни в какие дискуссии, помня слова Скота Эриугены:
Adversus stultitiam pugnare nil est laboriosius. Nulla enim auctoritate vinci fatetur, nulla ratione suadetur. (Нет ничего труднее борьбы с глупостью, которая признает себя непобедимой никаким авторитетом и неубеждаемой никаким разумом,).
Они еще недостаточно пострадали, и их знания находятся в плачевном состоянии. Однажды они пробудятся, если не в своей индивидуальной жизни, то в жизни своих потомков, и их пробуждение будет ужасным.
Поэтому мы не будем рассматривать жизнь в том виде, в котором она сейчас протекает в самом свободном и лучшем состоянии – ведь она обречена, – а встанем на позицию здравомыслящих оптимистов, упомянутых выше, которые смотрят в будущее и обещают всему человечеству когда-нибудь счастливую жизнь, потому что нельзя отрицать реального развития в сторону все более совершенных условий. Поэтому нам придется построить идеальное государство и оценить жизнь в нем. Мы оставляем совершенно
