Майор медицинской службы Сергеев прибыл сюда поднимать целину из Питера, из самого сердца отечественного военного здравоохранения — Военно-медицинской академии имени великого врача Сергея Мироновича Кирова. ВМА вообще сильно потрепали в самом начале войны — сюда высадили целый десант специалистов. Но южный колорит академическую жилку не выбил, и Тимофей Станиславович являл миру легкую вальяжность пополам с утомленностью рутиной, которую вот так сразу и не изобразишь, приходится полировать годами общения со студентами. А так — мужик хороший, я от него ничего плохого не видел. И работу в этом бесконечном дурдоме смог наладить очень правильно, до той степени, что его вмешательство уже почти и не требуется. Мы с ним как-то даже пообщались по поводу хеликобактер, и он меня признал за своего. Увидел, что я не хлопчик с золотой ложкой во рту, которого паровозом в науку тащат, а сам всё делал. Зауважал.

— Присаживайтесь, Андрей Николаевич, — кивнул он на стул в своем маленьком кабинетике. Может, со временем тут расширится всё, а пока здесь занят каждый клочок свободной площади. Я втиснулся между стеллажом с историями болезни и столом, и молча уставился на заведующего.

— Слушаю, Тимофей Станиславович, — подтолкнул я беседу. Боже, чем думали его родители, когда давали такой зубодробительное имя-отчество? Скороговорка какая-то получается, честное слово.

— У нас тут случилась… э-э-э… накладка, — нашел, он наконец нужные слова. Было видно, что говорить всё это ему не очень нравится. А что сделаешь — работа начальника как раз в том, чтобы заниматься и вот такими вещами, не только плюшки получать.

— Со мной? — утонил я.

— Да, — он вздохнул и продолжил: — В пятницу, в восемнадцать двадцать была зафиксирована гибель нашего пациента от печеночной комы. Так бывает, — зачем-то объяснил он. — Свидетельство о смерти было оформлено в тот же день, и тело после обработки было передано…

— Похоронной команде, — подсказал я. — Я знаю процедуру.

— Да. В субботу тела были доставлены на аэродром, погружены в транспортный самолет, и отправлены в Союз.

— Тащ майор, не томите, я тут с какого боку?

— Рядового звали Андрей Николаевич Панков, — выпалил заведующий. — Произошла накладка, о недоразумении оперативно сообщили…

Он что-то говорил, а у меня перед глазами висела картинка, как Аня поднимает телефонную трубку и специально обученный сотрудник военкомата, прошедший пять циклов углубленных курсов по правильному общению с населением, максимально корректно сообщает ей о моей смерти. Что будет? Дальше мое воображение рисовать что бы то ни было отказывалось.

— Спасибо за информацию, товарищ майор, — я аккуратно встал, стараясь не завалить ничего. — Пойду осознаю, и всякое такое.

* * *

— Слушай, Пан, случилось что? — спросил меня Лапкин, когда я вернулся в палату. — Выглядишь, будто тебе ноги отрезать собрались.

— Почти, — ответил я, падая на свою койку, которая от такого грубого обхождения тут же обиженно застонала. — Похоронили меня случайно.

— Это как? — влез Баркарь.

— Умер рядовой с похожей фамилией, дежурный документы подписал в запарке, тело отправили в Союз.

— Охереть, — протянул Лапкин. — И что дальше?

— Вроде бы отмену вдогонку послали. Но это же армия, ни в чем уверенным быть нельзя.

— И аттестат восстанавливать теперь, — невпопад ляпнул Баркарь. Ну да, кто про что, а вшивый про баню.

— Игорь, можно тебя на минутку? — позвал я. — Спросить кое-что надо.

— Звонить? — высказал догадку Михайлов, когда мы отошли в сторонку.

— Да. Любые деньги, пофиг, срочно связаться. Не представляю, что там будет, когда…

— Да понимаю я всё, — не стал он слушать мои стенания. — Сейчас схожу, узнаю.

Узел связи в госпитале был поскромнее кандагарского. Меньше народу, стоек с аппаратурой. Но для меня был важен результат. Даже если бы звонить пришлось из кладовки с уборочным инвентарём, в окружении ведер, швабр и тряпок. Ладно, успокоиться надо. Сообщить, и всё. Жив, почти здоров, чего и вам желаю. Конец предложения.

Я почему-то верил, что все эти поганки: ведро с гранатой, госпиталь, фальшивая смерть, всё это было исключительно прелюдией конца кошмара. И я поеду домой. Знаю, у психиатров это называется “магическое мышление”. Но верить всё равно хочется.

Потянулись долгие минуты ожидания. Что-то там связист говорил, слушал, и в конце концов с легким сожалением произнес:

— Нет ответа. По другому номеру звонить будете?

— Давайте в Орел, по этому, — я быстро накарябал пять цифр номера.

А вот тут повезло сразу.

— Аллё, — я услышал голос матерного сожителя.

— Федя, это Андрей.

— О, Андрюха, здравствуй, — обрадовался он. — Только вспоминали тебя. Что там…

— Мать дома? — прервал я его.

— Так Валя на работе, вот беда, — засокрушался он.

— Неважно. Слушай меня внимательно. Я живой. Вот сейчас, сегодня, понял?

— Что случилось? — наружу вылез военный, желающий точных фактов без двусмысленностей и толкований.

— На меня случайно оформили похоронку. Перепутали, фамилия похожа, имя и отчество совпали. Тело отправили в Союз. Федя, прошу, что угодно сделай, но сообщите это Ане. Я дозвониться не могу до нее. Не важно где и с кем вы ее найдете — скажите, что я живой, и со мной всё в порядке. Договорились?

— Сделаю, Андрей. Не беспокойся, — сказал Федор таким голосом, что я теперь ни на секунду не сомневался — этот найдет. И скажет. Вот и хорошо.

* * *

После этого из меня будто стержень вынули. Да и палата наша потихонечку рассосалась. Совместно отбыли Лапкин с Баркарем, а через день — выписали и Михайлова. Остальные мне были не интересны, и я тупо провалялся до выписки в постели, мучая “Слово и дело” Пикуля, очередь на чтение которой дошла до меня. Одолев за два дня едва сотню страниц по диагонали, понял, что царствование Анны Иоановны заинтересовало меня примерно так же, как и отчет профсоюзной организации, в котором детально расписали траты на производство портретов членов Политбюро, и отдал книгу следующему.

Перед отъездом зашел повидать особиста. По сути Андрей Никитович ничего плохого мне не сделал. Ну постращал слегка насчет иностранных журналистов — так работа у него такая. Зато Тимофеева принял быстро и качественно. Слышал, что были шмоны в