Шрифт:
Закладка:
Не секрет, что военные чрезвычайно удобны в качестве дежурных персонажей – так называемых «мальчиков для битья», которых удобно колошматить, дискредитировать и уж совсем запросто устранять с политической арены, а если нужно, то из жизни.
P. S. О «ядерных ранцах», пропавших бесследно из хранилищ ЗГВ, вообще не было упомянуто. Нигде!..
Постфактум
«Der Spiegel»[52]
№ 351995 год
…Ну а сам немецкий Берлин в сегодняшнем своем блеске столицы метрополии надеется и ностальгирует в течение 20 последних лет по ренессансу «русского Берлина» времен Веймарской республики. Тогда здесь проживало более, чем 300 тысяч русских эмигрантов, благодаря чему столица Германии преобразилась в наикультурнейший центр Европы и Америки.
Достаточным поводом, чтобы присягнуть на сей вожделенный как для эмигрантов, так и немцев был вожделенный миф «русского нового ренессанса», это предлагаемая общественности в 1995–1996 годах грандиозные праздничные недели и месячники под кричащими заголовками: «Москва-Берлин»! И «Берлин-Москва»!.. В контексте этих официальных торжеств состоялась дюжина концертов и со всемирно известными мастерами подмостков, и с менее популярными русскими композиторами. Спектакли, дебаты, лекции – всего этого выпало на страждущих праздника вдосталь. Ну а в Мартин-Гропиус-здании прошла громадная выставка художников в контексте германо-русских отношений между 1900 и 1950 годами. Русофильски настроенные берлинцы могли вдосталь выбирать из предлагаемого меню разнообразных мероприятий в промежутке с 8 утра до позднего вечера. И так на протяжении месяца.
Программа этих пышных торжеств стремилась воплотиться и быть по форме и содержанию в унисон с былыми (русско-немецкими) традициями. Исход русской интеллигенции в германские пределы состоялся между революцией и гражданской войной в России. Причем, это была эмиграция вынужденная, под дулами винтовок, пулемётов и пушек. Отказ подчиниться был тождественен смертному приговору.
И первой целью бежавшей интеллигенции был Берлин, где эмиграция попыталась возродить к жизни порушенную культуру царской империи. Подобная задача оказалась выполненной. Только 2200 книг было выпущено 86 русскими издательствами на немецкой земле между 1918 и 1924 годами. Это много больше, чем было издано за этот период в Петрограде и Москве.
Из последних актрис той эпохи еще жива лирическая поэтесса Вера Лурье. Четыре огромные комнаты своего вильмерсдорфского дома старой постройки (в стиле «а ля рюс») она сдает в наём русским студентам. Разумеется, поэтесса проживает тут же, окружив себя памятными фото и экспозициями в прихожей. Долгие годы мадам трудилась над мемуарами, а сейчас подыскивает издателя для публикации истории своей жизни, которая у нее началась в 1901 году в Санкт-Петербурге.
В своем грандиозном побеге в 1921 году из советской России юная Лурье попала, как говорится, с корабля на бал. И на берегах Шпрее столкнулась со всем великим, что вынес поток эмиграции из России. Она то отмечала шумный праздник с известными художниками Иваном Пуни и Элом Лиссицки, а то проводила философские беседы с писателями Борисом Пастернаком, Ильей Эренбургом или Виктором Шкловским.
У Лурье сложился тесный круг друзей, среди которых был эксцентричный писатель Андрей Белый, заостривший внимание общественности в 1924 году на «Шарлоттенграде» – местности по обеим сторонам фундаментального проспекта Курфюрстендамм, следующими рифмованными строками: «Ночь! Обольщение! Кокаин! – Это Берлин!»
Андрей Белый порой поражался олимпийским равнодушием берлинцев. Он пытался спровоцировать прохожих-немцев на мало-мальское удивление, для чего мог сделать стойку на голове или вывесить какое-нибудь абсурдное изречение. Но все оказывалось тщетным. «Берлинцам этого было не постичь, – пришел он к пессимистическому выводу. – Их приземленная проза жизни не может охватить того, что выше их разума или то, что на гране помешательства.»
Ныне, как и в 20-х годах берлинцы принимают новых русских из далекой России. Так же равнодушно и даже со смесью безропотности и наплевательства сегодняшние горожане столицы лицезреют на то, как Берлин распухает от эмигрантов, всё больше становясь провосточным. Даже это не трогает их…
XVIII. «…Мне, как русскому, злопамятство претит!»
«А буде тот, будучи на службе государевой, учнет Изменою из полков переезжати в неприятельские полки и там про вести и про государевых ратных людей сказывать… и сыщется про то допряма: и такова переезщика казнити смертию, повесити против неприятельских полков»
Что ни говори, приятно было встретить на чужбине своего однокашника, приятеля с родины, несмотря на то, что в последний раз мы разругались в пух и прах и казалось, больше не свидимся. И, как поет Вилли Токарев: «…мне, как русскому, злопамятство претит!» – встретились и забыли всё плохое напрочь…
Это произошло на берлинской толкучке возле Бранденбургских ворот. Иду, рассматриваю в торговых рядах разную бытовую технику и многое-многое другое – здесь продавалось все без разбора и находило своего покупателя.
Краем уха слышу:
– Привет, Рудик!..
От неожиданности я опешил, но вида не подаю, боковым зрением оцениваю окликнувшего меня мужчину. Узнав Германа, я махаю рукой и, нарушая все скопом инструкции агента-нелегала, отзываюсь:
– Привет!..
Мы с ним учились в одной московской школе, а жили в соседних дворах, он был старше меня на пять лет, но это не помешало нам впоследствии, когда я подрос и возмужал, крепко дружить. Хотя у меня с ним были когда-то серьезные конфликты. Герман был человеком очень неглупым, по-настоящему добрым; будучи наполовину евреем, имел абсолютно русский характер: мог основательно выпить и крепко подраться, был по-настоящему бесшабашен, щедр, весел и, что особенно важно, хорошо ко мне относился. Причем все это у него гармонично сочеталось с деловитостью и умением заработать деньги. Он был в некотором роде подпольным предпринимателем, из тех, которых коммунисты считали паразитами и тунеядцами. Но Герман успевал со вкусом потратить большие деньги и заработать их снова. Умел заводить знакомства в совершенно неожиданных местах. Я не припомню случая, когда, обратившись за помощью или советом, я бы не получил ничего: он умудрялся выручать меня в самых тупиковых ситуациях. Никогда не учась в вузе, он успешно решал мои вопросы в моем институте, легко входя к проректору или декану.
… Я киваю ему, чтобы он отошел в сторону, и негромко повторяю:
– Привет-привет, Герман.
– Ты как здесь, где обитаешь? – засыпал он меня вопросами.
– Здесь, в хайме, на азюле, – отозвался я и, дав телефон общежития, предупредил: – Имей
