думаю о Прокофьиче, неизменно спохватываюсь, что до сих пор не удосужился его расспросить, так как же на самом деле космонавты справляют нужду в невесомости, даю себе слово непременно сделать это при случае, но всякий раз забываю. Может, это все оттого, что я стал старый, ленивый и нелюбопытный? Да и Прокофьич – уже не тот, что был еще пару лет тому назад, космическая тема ему больше неинтересна, и все другие – тоже. Он, и выпивая, теперь не расслабляется, а еще крепче замыкается в себе. Ни на что не жалуется, ни о чем не жалеет, просто сидит, сжимая в костяных пальцах рюмку, покачивает ногой и сосредоточенно смотрит на свой старый тапок.

Языки развязываются только у нас со Славкой, да и то уже не в той степени, что раньше. То ли мы быстрее напиваемся, то ли все, что могли, уже переговорили. Кстати, примерно так же у нас в последнее время было и с Серегой после того, как нам обоим наскучило перемывать косточки ударникам литературного фронта. И лично я склоняюсь к тому, чтобы видеть в этом неумолимо надвигающуюся старость, главный признак которой вовсе не морщины и мышечная слабость, а удлиняющиеся периоды отсутствия желания что-либо чувствовать и хотеть.

А ведь я пока еще подгребаю к полтиннику. Что говорить о Прокофьиче, для которого эта отметка давно позади, а потому, глядя на него, я могу запросто прогнозировать свое безрадостное будущее. Ведь у нас с ним так много общего: он полжизни готовился стать космонавтом, да так и не стал, а я столько же и с тем же самым успехом примерялся быть писателем. Что ж, значит, скоро я превращусь в угрюмого затворника, из которого даже посредством пыток и алкоголя не раздобудешь ни слова, ни эмоции. И это лишний раз доказывает, что человеческая душа, вопреки религиозным догматам, ещё как умирает, причем намного раньше тела.

С другой стороны, к чему мне сегодня его душа и его откровения, если сведения о том, как космонавты справляют нужду, наверняка можно почерпнуть в Интернете, а то, что я до сих пор этого не сделал, очередное свидетельство неотвратимости моего старения. И все-таки в те времена, когда в Прокофьиче еще теплился огонек, я успел сохранить на «жесткий диск» своей памяти несколько его историй, которым я вряд ли найду какое-нибудь применение.

Одну я мысленно озаглавил как «Сказ о катапульте». Она относится к самому славному и мужественному периоду многообещающей молодости Прокофьича, когда у него все еще было впереди. Катапульта входила в разряд устройств, при помощи которых испытывалась готовность потенциальных звездных героев преодолевать неимоверные космические перегрузки. Так вот, все, что я запомнил из его рассказов, ее второе, негласное название – абортарий. Если верить Прокофьичу, женский состав испытательного центра только тем и занимался, что «катапультировался» по случаю очередного залета. Перегрузки делали свое дело: эффект был стопроцентный. Но, в конце концов, звездный абортарий погубила алчность. У отвечающего за катапульту сотрудника обнаружилась коммерческая жилка, и он надумал взимать за «услугу» мзду. А так как тарифы росли, как на дрожжах, то рано или поздно нашелся завистник, который стукнул на космических предпринимателей в партком. После чего лавочку прикрыли.

Подобные байки я бы с удовольствием слушал и сегодня, но Прокофьич, увы, иссяк. А кроме того, на меня в последнее время столько навалилось, что, честно говоря, было не до старика. Поэтому я уже месяца два к нему не заглядывал, зато в этот раз завернул первым делом. Прокофьич, как обычно, был в легком подпитии и без долгих разговоров подписал мой манифест по поводу сноса конюшни. Потом я спросил, не заходила ли к нему Гандзя. Он утвердительно кивнул. Как выяснилось, была она у него в тот же самый день, что и у меня, спрашивала, не хочет ли Прокофьич заработать, а вот каким именно образом, он не понял. Почему, можно не уточнять.

–Такая была вся! – Прокофьич покрутил руками, старясь изобразить Гандзин прикид, но спохватился. – Ой, на себе лучше не показывать!

Рассеянно кивнув старику, я пошел дальше, попутно соображая, кого из жильцов нашего дома, кроме меня и Прокофьича, Гандзя могла попытаться завербовать, а вслед мне полетело:

– Эй, ты куда? Зашел бы, что ли…

– В другой раз, – пообещал я, сбегая по ступенькам вниз. На самом деле я был не прочь поболтать с Прокофьичем, как в старые добрые времена… Но в данный момент на моей повестке дня остро стоял вопрос спасения исторической конюшни, за которое я взялся с совершенно несвойственным мне рвением и которое, скорее всего, благополучно иссякло бы уже к концу дня, не получи я неожиданно мощную поддержку в лице особы с первого этажа, честно говоря, сразу показавшейся мне несколько странной.

Начнем с того, что она открыла дверь, едва я успел нажать на звонок, как будто специально стояла в прихожей и дожидалась. На вид – лет тридцать пять, худощавая, остроносая с собранными в неаккуратный пучок пегими волосами.

– Добрый вечер, – вежливо поздоровался я, хриплой скоровогоркой изложил содержимое своего манифеста, который я успел вызубрить наизусть, и заученным движением протянул листок с подписями и ручку.

Тут я заметил, что выражение у моей собеседницы отсутствующее, и приготовился, было, начать все сначала, но этого не понадобилось: она выхватила из моих рук листок и что-то быстро в нем начертала, предварительно приложив к крашеной стене подъезда. Потом вернула мне и я, бегло взглянув, убедился, что все честь по чести: фамилия, инициалы, номер квартиры, только в конце вместо точки – дырка от нажима.

Я приготовился раскланяться и ретироваться, и тут она спросила:

– А делать ничего не надо?

– В каком смысле? – я слегка растерялся, но быстро взял себя в руки. – Ах, да… Я был бы очень вам признателен, если бы вы помогли мне собрать подписи, а то еще столько квартир обходить, а я уже охрип!

И что бы вы думали, она тут же согласилась! После чего я передал нежданной энтузиастке списки и потопал к своей соскучившейся Псине. Славка уже был дома, и, как выяснилось, успел ее в очередной раз напичкать кормом. Я ему за это попенял:

– Кто тебя просил? Она недавно ела.

– А тебе что, жалко? – лениво огрызнулся Славка. – Она скулила и выпрашивала.

– Мне не жалко. Но у нее скоро ожирение будет, если ее кормить всякий раз, когда она скулит!

– Тогда сидел бы с нею и следил за ее рационом! – в этот раз Славка лязгнул зубами уже вполне нешуточно. – А я,