– Нет.

– У вас что-нибудь болит?

Что ответить? Нужно выбираться отсюда, и как можно скорее. Сала покачала головой, и ей показалось, она чувствует, как внутри трясется мозг. Она закрыла глаза.

– Вы живете в Лейпциге? Мы не нашли никаких документов.

Ей вспомнилась визитка дамы из поезда.

– Кербер.

– Это ваша фамилия?

Она кивнула.

– Вы уверены?

Она кивнула.

Это единственный шанс, и она должна попытаться. Почему он так пристально на нее посмотрел?

– Госпожа Кербер, у вас сотрясение мозга. Мы еще несколько дней понаблюдаем за вами здесь, а потом можете отправляться домой.

– Спасибо, – улыбнулась она. Что-то было не так. Сала это чувствовала.

– Мы сообщим обо всем вашей семье. Ваши родители тоже живут в Лейпциге?

Возможно, он знаком с Керберами. Возможно, он знает: Сала не может быть их дочерью. У них вообще есть дети? Помогут ли они еще раз? Подвергнут ли снова себя опасности? С чего бы? Лишь потому, что она доверилась им в час нужды? А если она ошибается? Ожидает от них слишком многого?

– Да.

Доктор взял ее за руку. Она почувствовала его тепло. Сале захотелось сжать ладонь, но она лишь робко улыбнулась. На следующее утро возле ее кровати сидели Ингрид и Эрнст Кербер.

Сала была еще немного слаба, когда покидала больницу, но ей показалось, при прощании с доктором Вольфхардтом она заметила между ним и Керберами дружескую близость.

Зайдя в квартиру Керберов, Сала почувствовала приятную дрожь. Окна выходили на юг, в комнатах было светло и просторно. Все стояло на местах. Ничто не казалось тяжелым или навязчивым. В коридоре из часов выскочила кукушка. Сала испуганно рассмеялась. Невозможно представить нечто подобное у ее родителей, в Берлине или в Мадриде. Порядок успокаивал. Детей у четы Керберов не было.

В следующие дни Сала заговорила. В своем монологе, лишь изредка прерываемом короткими сочувственными вопросами, она пересказала весь свой путь, от Монте Верита и Берлина до Мадрида, рассказала о своем отце, своей матери, о Томасе, о встрече с Отто, о Париже, о Лоле и Роберте, не умолчала и про Ханнеса, рассказала о побеге и лагере в Гюрсе, рассказала о Мими, мадам Фреве и Микки-Маусе, об испанских анархистах, о своих мечтах о театре, о евреях, которые молча уезжали из лагеря в кузове грузовика, о закатах над Пиренеями. Сама того не заметив, она выложила перед Керберами всю свою жизнь, словно наконец вернулась домой после долгого пути. Их взгляд дарил ей поддержку, которую она часто получала от Отто. Германия могла быть и такой. Сала знала: здесь ее родина. И больше она никогда не уедет. Первые недели пролетели, словно день в череде лет.

– Сала?

Она посмотрела Ингрид в глаза. Седые волосы женщины свободными волнами лежали на плечах.

– Да?

– А ты не думала уехать в Палестину?

Нет, не думала. С чего бы? Она же не еврейка. И не понимает их жизни. Однажды эта жизнь обрушилась на нее, как проклятие, и отобрала все права. Она больше не могла жить, где хочет, не могла учиться, не могла любить, кого или как пожелает. Наследие матери лишило Салу всего, что было ей дорого. Да, евреи тут ни при чем – и что? При чем тут она?

Когда она вышла из поезда на вокзале, отвергшая ее страна – как отвергли ее отца и мать их родители – ударила холодом ей в лицо так сильно, так резко, что уже через несколько метров Сала упала на землю. И кто помог ей подняться? Кто забрал и спас ее? Эта немецкая пара. Бесстрашно, самоотверженно. Здесь есть и такие люди. Сала любила эту страну. Всегда. И ничего не могла поделать с охватившей ее странной болезнью. Она никогда не поедет в Палестину, никогда не почувствует себя еврейкой, никогда не станет такой, как мать.

– Нет.

– Почему нет?

Палестина. Как они до такого додумались? Это случайность? Они забрали ее из больницы, чтобы выходить? Почему у них такие доверительные отношения с доктором Вольфхардтом?

– Ты замерзла?

– Нет. Почему вы спрашиваете?

– Ты дрожишь.

Значит, дрожит. И что?

– Я устала.

Сала злилась. Она хотела уйти.

Сала проснулась среди ночи от бьющего по окнам дождя. Попыталась встать, но поняла, что не чувствует ног. Повалилась обратно на кровать и вцепилась в матрас. Сердце колотилось. Сала медленно вдохнула. Абсолютно спокойно. И вслушалась в ночь. Тишина. Потом снова попыталась встать. На этот раз успешно. Подошла к окну. У Керберов оставаться опасно. Немцам доверять нельзя. Возможно, она несправедлива, но проверять это слишком рискованно. Раньше она всегда считала, что разбирается в людях. Но это раньше. Теперь все изменилось. Сала тихо собрала рюкзак. Куда? Если удастся сбежать, она будет свободна, как птица. Напишет письма. Может, отцу? Или это слишком опасно? Отто? Она даже не знала, где он. Анне. Надо написать его матери, Анне. И спросить, где ее сын. Но если обо всем узнает Инге и Гюнтер натравит на нее своих приятелей-нацистов? Она напишет Анне и представится бывшей однокурсницей ее сына Отто. Ну а потом, если все получится? Они с Отто окажутся одни в Лейпциге. Или далеко отсюда. А если Отто нет в живых? Если он погиб на фронте, на востоке или где-нибудь еще? Отто. Она вспомнила, как он стоял на лестнице в библиотеке ее отца. Он не слышал, как она вошла. Увлеченно разглядывал книги, достал одну, понюхал, залез пальцем между страниц, словно под юбку. Она сразу в него влюбилась. Он ворвался в ее жизнь. И тогда она сильнее всего на свете желала, чтобы он ее похитил. И до сих пор ему об этом не рассказала. Возможно, пора? Написать ему: забери меня отсюда? Только одно предложение. Но как он ей ответит? По какому адресу? На почту. Нет, тоже слишком опасно. А если написать, что она каждый день будет ждать его возле почты в двенадцать часов? Ведь Сала будет. Всего лишь две наспех написанные строчки. В утренних сумерках она отнесет на почту письмо для Отто. Анна не решится вскрыть конверт, адресованный сыну. Сестры тоже: в конце концов, существует тайна переписки. Сала опустила рюкзак и села за письменный стол. Приютившая ее пара – хорошие люди. Как она может им настолько не доверять? Сала выскользнула из квартиры еще до того, как Керберы проснулись.

Она остановилась в переулке. Сколько она уже пробежала? Ноги болели. Было холодно. Сала обхватила себя руками и задумалась.

Чуть позднее она вышла на площадь Аугустусплатц, к зданию