Шрифт:
Закладка:
Микки-Маус, датой рождения которого считается 18 ноября 1928 года, когда в нью-йоркском кинотеатре состоялся премьерный показ мультфильма «Пароходик Вилли», быстро обрел популярность во всем мире. Хорст Розенталь, похоже, еще надеялся в 1942 году на освобождение и потому, не желая ссориться с Диснеем из-за авторских прав, подписал под названием: «Выпущено без разрешения Уолта Диснея».
В последнем выпуске Микки не нравится новая родина. Он с облегчением констатирует, что является лишь персонажем комиксов. И решает себя стереть. С помощью нескольких широких штрихов он уносится в Америку, страну безграничных возможностей, и оказывается среди небоскребов Манхэттена. Пусть жандармы только попытаются его отыскать. Его не находят, но находят художника Хорста Розенталя, которому так и не удалось добраться до Америки.
Из школы домой я вернулся взволнованным.
– Мама! Папа! Перед школой стоит мужчина с машиной и продает комиксы про Микки-Мауса. Можно мне один? Пожалуйста!!!
– Комиксы? – немного резко переспросил отец. – На такую ерунду я денег не дам, почитай лучше что-нибудь приличное.
Мама рассеянно кивнула.
– Смотри, мама разрешает.
Отец молча посмотрел на нее. Она кивнула снова. Все ее тело неумышленно превратилось в вопросительный знак.
– Микки-Маус?
– Но они же забавные.
– Забавные?
– Дай ему уже денег.
Я бросился матери на шею, быстро взял деньги, пока отец не передумал, вскочил на велосипед и принялся крутить педали, пока не скрылся из вида. Быстрее, быстрее, еще быстрее. Нужно наверстать упущенное время, хотя, возможно, человек с драгоценными комиксами уже уехал.
«Полчаса, и я сворачиваюсь», – предупредил он. Он был высокий и сильный, с зачесанными назад рыжими волосами и весь в веснушках – на руках, ладонях, даже лице. Я знал еще одного человека с веснушками, Сабрину, и несколько дней назад она категорично отказала мне в ответ на мое предложение руки и сердца с неубедительным доводом, что мы еще слишком молоды – хотя лишь незадолго до этого клялась в вечной верности и любви. Люди с веснушками оставляют не слишком много времени на размышления.
Я прижался к рулю, быстрее, быстрее, быстрее! Дыхание сбилось, я чувствовал, как по жилам бежит кровь, отчетливо слышал ее шум в ушах. Почти на месте. Вдалеке блестел на солнце бежевый «Фольксваген-жук», еще несколько метров, возможно, десять, максимум пятнадцать. Дрожащие ноги из последних сил давили на педали, я уже почти держал в руках вожделенный комикс и снова видел перед собой удивленное лицо отца, когда он молча опускал в мою ладонь пятьдесят пфеннигов. К моему изумлению, несмотря на все свои принципы, он согласился. Мама поняла меня, она почувствовала, как для меня это важно. Я опустил голову, ее лицо улыбалось с пролетающего внизу асфальта. «Мама», – подумал я еще раз, врезавшись передним колесом в новенький «жук», и бесконечно медленно полетел вверх, и вверх, и вверх – пока не упал на землю. Второе сотрясение мозга за год. Родители были глубоко обеспокоены.
Они привезли столь тяжело завоеванный комикс ко мне в больницу. Я почувствовал, как кто-то гладит меня по голове. Это были волшебные руки отца: любой, к кому он прикасался, сразу выздоравливал. Я закрыл глаза, чтобы не мешать процессу исцеления.
«Микки в лагере Гюрс, – прошептала мать. – Дети всегда так радовались, когда выходили новые выпуски Хорста. Они даже мыли ручки, чтобы не испачкать. Мышь всех нас веселила».
– Что стало с автором? – спросил я.
Моя мать сидела на кресле в своей маленькой квартирке в Шпандау. Снаружи по-прежнему шел снег. Она посмотрела на желтый берет отца, висевший на крючке, убрала с лица седые пряди и уставилась перед собой. Потом коротко пожала плечами. О детях я спросить не решился.
В нос заползал тяжелый запах ладана, когда я в семь лет сидел на коленях возле елки и прислушивался к рождественской истории матери, дожидаясь, когда задрожит ее голос в этом году, когда она не выдержит и зарыдает, – каждый год она плакала возле елки, сотрясаясь всем телом, а мой отец утешительно гладил ее по спине или просто клал на нее ладонь, пока слезы постепенно не иссякали. В этом году я решил ее опередить. Она читала еще твердым голосом, а у меня уже дрожали колени – я каждый год видел, как это происходит у нее – я начал дышать все чаще и чаще, потом почувствовал первые беспокойные взгляды, но… Проклятье, слезы никак не хотели появляться. «Дыши, – думал я, – дыши, дыши…» Я успел заметить, как надвигается тьма – сначала серая, а потом черная, словно кто-то накрыл меня огромным одеялом, а потом я потерял сознание.
Немного позже я сидел за чашкой сладкого чая, опираясь на свой подарок. Младенец Христос положил для меня под елку железную дорогу фирмы «Марклин». Большой подарок, потому что в этом году я дважды лежал в больнице. На деревянной плите мирно бежал по рельсам поезд – через зеленые леса, мимо хижин и домиков, с блестящим черным локомотивом впереди, – я наблюдал за ним, полуприкрыв глаза, пока он, выпустив пар, не остановился на маленьком вокзале.
23
На табличке вокзала рядом с Гюрсом было написано «Олорон». Буквы облупились. Ветер с Пиренеев обдувал лицо холодом.
Первой машины они не услышали. Она медленно доехала до середины лагеря. Из нее молча вышли одетые в черную униформу полицейские чиновники. Вскоре после этого заехала вторая машина. Всего их было четыре. В проходе между бараками появилась мадам Фреве со свистком. По ее сигналу вышли все еврейки. Остальные могли оставаться в бараках. Некоторые расплакались, другие со стоическими лицами направились к грузовикам. Как и при прибытии, люди в черной униформе помогли им забраться в кузов. Сала возвращалась из туалета. Она быстро спряталась за барак. Начался мелкий дождь, и конвой уехал так же бесшумно, как и приехал.
Молча считая, надзирательница прошла по рядам. Острым карандашом она вычеркивала одно имя за другим. Сара, Рахиль, Дебора, Лана, Беша, Миндель, Мирьям, Бихри, Доротея, Хава, Жезабель, Ребекка, Тиква, Урсула, Рут, Юдит, Ханна, Джедида, Мими, Башева, Даниела, Дорис, Хайнке, Маргалит, Нурит, Шошана, Дина, Життель, Песса, Инге, Телзи, Зимхе, Таль, Мария. Ненужные тюфяки перетащили к выходу. В бараке Салы осталось лишь 23
