Настя была немногословна, по-крестьянски хозяйственная и экономная, имела довольно приличное подворье с домашней живностью, с большим огородом. И всё во дворе и в самом жилом домике с летней кухней и крытыми от ненастья дровяником и переходом от жилья к постройке с курами, гусями и поросятами содержалось в идеальной чистоте и исправности. И ещё одна примечательная сторона, исключительно редкая по тем «безбожным», атеистическим по сути временам: в просторной и с нарядной простотой украшенной гостиной комнате, с вышитыми любовно крестиком льняными полотенцами, скатертями и покрывалами на хорошо сохранившейся старой уже мебели, в почётном красном углу по стародавней русской традиции находилась божница с негасимой лампадкой у икон с ликами Спаса и Богоматери. Отец мой, коммунист с большим стажем, причём даже дважды – с конца 20-х по начало 30-х, когда он был исключён из партии, а затем с 1943 года, когда он снова был принят в партию уже на Камчатке, и до конца жизни, к религии, сколько помню, относился вполне нейтрально и никогда не перечил упорно верящей в Бога моей матери, только иногда во хмелю посмеивался над сельскими попами его молодости. И в то же время с нескрываемым уважением вспоминал, что один из его дядьёв был постоянным пономарём в сибирской сельской церкви, а всех Холенок в той деревне сроду так и называли Пономарятами. Видимо, именно поэтому он вполне благосклонно относился к иконам в красном углу у бабушки Насти, ставшей его третьей и последней уже женой.

В начале октября, получив ту тревожную телеграмму, я сразу же отпросился с работы и поехал в Лесозаводск. Отца я застал в тяжёлом состоянии и практически полностью прикованным к постели. Он лежал в той самой комнате с образами, о которой я говорил выше. Его состояние меня глубоко потрясло, ведь я всегда помнил его только здоровым, сильным и постоянно занятым каким-то полезным делом: все годы, как вышел на пенсию, он не прекращал работу – то грузчиком в соседнем магазине, то просто дома по хозяйству, где всегда разных дел невпроворот. Да и что греха таить, мы, молодые, постоянно уверены, что наши родители будут жить чуть ли не вечно, что никакая болезнь их не одолеет. А тут вот такая полная беспомощность: слабый, ели слышный голос, практически почти полный отказ от любой пищи. И поговорить с ним не удавалось: ему трудно было говорить, он больше слушал меня, чем пытался что-то рассказать сам. Целый вечер я просидел около него и узнал от него только одну новость, убившую меня окончательно: у него рак печени.

Уехал я от него на следующие сутки, пообещав вернуться через несколько дней со всем семейством. В слабой надежде даже попытался хоть как-то приободрить его, сказав, что обязательно схожу в Славянке на охоту и привезу ему утку, чтобы напоить его сваренным из неё бульоном: с детства запомнил его заядлым охотником, а ещё знал, что он очень любил суп, сваренный именно из дикой утки. Однако выполнить это обещание мне так и не удалось: как на зло, похолодало, охота не удалась. Да и утка эта уже не понадобилась: буквально через несколько дней пришла телеграмма, известившая нас о кончине отца. Случилось это 19 октября 1977 года…

Всем семейством, вместе с Алёнкой и Андрюшкой, мы сразу же выехали в Лесозаводск, так сказать, на перекладных: паромом до Владивостока и поездом до станции Ружино.

Хлопоты по похоронам практически легли полностью на мои плечи. Однако меня ещё хорошо помнили в Лесозаводске: начальник райотдела милиции Эсауленко на несколько дней отдал в моё распоряжение свою персональную «Волгу» с водителем, в редакции бесплатно напечатали некролог, в Уссурийской сплавной конторе дали свой духовой оркестр, в автоколонне, где в партийной организации состоял на учёте мой отец, выделили «зилок», ритуально его оформив. Приехал на похороны из Владивостока и старый друг отца Шевстюк, с которым они вместе работали в местном районном узле связи ещё в конце 40-х – начале 50-х годов. Хорошую помощь оказал и сын осиротевшей бабушки Насти: он работал на лесозаводе, и там ему помогли изготовить памятник и оградку для могилки: тогда всё это делалось в наших местах довольно простенько, из металла и с обязательной табличкой имя рек. Провели потом и вполне достойные поминки. Так закончились эти грустные дни, ещё раз убедившие, что, как ни крути, а ничто не вечно под луной…

10

А новая работа всё-таки меня сама нашла сразу, причём почти перед самыми новогодними праздниками…

Где-то совсем близко к середине декабря 1977 года я в очередной раз пришёл на Славянский СРЗ, чтобы подготовить новый материал для газеты, и когда разговаривал с секретарём парткома Михеевым в его кабинете, туда заглянул по какому-то делу директор завода Максимов. Увидев меня, он коротко бросил:

– Поговоришь – зайди ко мне…

Подумал даже: может, хочет что-то добавить к информации о делах завода, сообщённой мне секретарём парткома?

Двери кабинетов секретаря парткома и директора завода в одной приёмной – напротив одна другой. И одна молоденькая секретарша-брюнетка, с короткой стрижкой под мальчика сидит в приёмной за столиком с пишущей машинкой. Улыбнулась мне приветливо, лёгким кивком головы указала на дверь кабинета директора: мол, заходите, пожалуйста.

Кабинет директора просторный, под стать ему и массивный стол под красное дерево, за которым сидел Михаил Матвеевич – недоступный для многих, невзирая на любые высокие ранги, но авторитетный исключительно для всех, кто с ним даже только шапочно знаком или вообще лишь наслышан со стороны: он единственный человек в районе, и я в этом лично убедился позже, который связан с высокими чинами в Москве, причём независимо от любых краевых властей. Дневной свет из трёх огромных окон с левой его руки чуть приглушён полупрозрачными шторами.

Разговор директор начал с неожиданного для меня вопроса:

– А не надоело ли тебе пикироваться с новым редактором?

– Ну а вы-то откуда знаете об этом? – был мой недоумённый вопрос.

– Наш посёлок маленький, – сказал он, мягко улыбаясь. – Здесь все о каждом всё знают…

– Это уж точно, – согласился я. – Все живём на виду друг у друга… – И добавил: – Вот недавно написал заявление по собственному желанию… Две недели пролетят, и я свободен, как ветер…

– И куда направишь свои стопы?

Его тёмные глаза будто вцепились в меня.

– Да ещё как-то и не думал об этом, – пожал я плечами.

– Ну и славненько. У меня тут родилась одна мысль. – И он с улыбкой постучал указательным пальцем по виску с проблесками седины в волосах.

А затем он сделал предложение, от которого, как принято теперь