обер-лейтенантом, но ни разу не был ранен. В августе… да, в августе это было — он приехал в отпуск. Когда я его увидел, он уже был с ней знаком. Стройный, загорелый, будто только что с пляжа. Увешан орденами и лентами. Стал, понятно, героем нашей улицы. За честь считали, если он с кем-нибудь здоровался. Я думаю, что он познакомился с ней в какой-нибудь группе «Свободной германской молодежи». В конце концов, это неважно. Их всегда видели вместе, и днем и вечером. Они ходили в концерты, в театр. Сначала все считали, что это в порядке вещей. Но отпуск кончился, а он все не возвращался на фронт. У него, надо думать, пропала охота подставлять голову под пули, ему не улыбалась геройская смерть; он дезертировал. Представь себе — офицер, из зажиточной семьи! Отец вроде директора где-то, а сын, герой, вознесенный превыше небес, вдруг не пожелал вернуться на фронт. Говорят, что мундир его, со всеми лентами и орденами, нашли скомканным в углу его комнаты. Переоделся в штатское и — тю-тю… И след простыл. Ты бы видел, что началось! Как все взбудоражились! Повсюду шушукались, сплетничали, возмущались!

— Но ведь, возможно, она и не знала заранее о его намерениях?

— Кто может сказать! Конечно, все возможно, но, откровенно говоря, не очень вероятно. Во всяком случае, милейшие соседи не верили, что она ничего не знала. Когда Лауренс выходила на улицу, она шла, как сквозь строй.

— Ее фамилия Лауренс?

— Да, Рут Лауренс. Удивляюсь, как она отважилась показаться тут.

— Ну, а он? Где его поймали?

— У нее. Вернее говоря, с ней. Они тайно встречались и были, вероятно, не очень осторожны. В один прекрасный день их накрыли. Его отдали под суд, военно-полевой, и с тех пор о нем ни слуху ни духу; уверяют, что его расстреляли. И как, ты думаешь, к этому отнеслись несчастные родители? Папаша — официально отрекся от сына. Мамаша — надела траур… Ну вот, теперь тебе все известно, по крайней мере, все, что я знаю.

III

Опять в цеху, стоя у своего токарного станка, Вальтер вспоминал о пасхальных днях, проведенных в Люнебурге, как о прекрасном сне. Еще никогда, думалось ему, машина не была такой холодной, такой коварной. Работа не клеилась. Движения Вальтера были неловки, скованны. Часы, в особенности утренние, ползли нескончаемо долго.

К станку подошел Петер и стал расспрашивать про поездку в Люнебург. У Вальтера уже вертелся на языке какой-то безразличный ответ, но в последнюю минуту он проглотил его. Рассказать разве о той любовной трагедии? Во всяком случае, это трагедия наших дней, не менее захватывающая, чем история Франчески да Римини или Ромео и Джульетты. И он рассказал приятелю о том, что слышал от Эриха.

Петер слушал молча, но с возрастающим интересом. Когда Вальтер кончил, он провел измазанной маслом рукой по глазам, по волосам и тихо произнес:

— Безумие!..

Потом взглянул на Вальтера, как бы ожидая продолжения.

Но когда Вальтер сказал:

— Это все!

Петер еще раз повторил:

— Безумие!.. Жизнь, видно, изобретательнее самого великого поэта. Ее зовут Рут? А фамилия?

— Зачем тебе?

— Хочу познакомиться с ней. Может быть, ей можно помочь.

«Ну вот! Этого только не хватало!» И Вальтер соврал:

— Нет, фамилии не знаю.

— Жаль! Как жаль!..

Петер все стоял задумавшись и рассеянно проводил рукой по приводному ремню станка.

— Ты прав. Это самая настоящая трагедия… Говоришь, видел ее? Красивая? Какие у нее глаза?

— Не знаю. Лицо бледное. Она показалась мне надменной. Глаза? Что-то не обратил внимания.

Пробежали через цех в своих деревянных башмаках ученики; стук их подошв сливался с воем сирены, возвещавшей обеденный перерыв.

— Живей! Живей! — кричали они на бегу Вальтеру. — Сегодня — рисовая каша.

Бегите, бегите, думал он, а я не хочу; рисовой каши вам все равно не достанется. У него не осталось ни крошки хлеба, но не было ни малейшего желания бежать сломя голову по Венденштрассе в столовую. Лучше поголодать до вечера. Он хотел подойти к Петеру, но передумал, увидев, что тот, прислонившись к шкапчику с инструментами, пишет. Ну, значит, пошел катать стихи насчет этой любовной трагедии…

Вальтер присел у станка в каком то сонном оцепенении.

…Он хочет с ней познакомиться. Недурно. Я тоже не прочь. Она, конечно, очень одинока. Шутка ли — жить под бойкотом! Если стихи у Петера выйдут удачные, надо будет послать ей — пусть знает, что не все ее осуждают, что есть люди, которые сочувствуют ее несчастью. Может, это утешит ее. Если бы только не холодный, надменный взгляд…

Разгоряченные, сытые и веселые бежали ученики под вой сирены через заводской двор. Сегодня в самом деле была рисовая каша с корицей и сахаром. Шумное и многословное описание столь вкусного блюда передавалось от станка к станку. Вальтер острее почувствовал пустоту в желудке, но не пожалел, что остался. Его томило какое-то недовольство, нерешительность, какая-то ленивая, сковывающая усталость.

IV

На следующий день он решил побывать у Эриха Эндерлайта. Он свернул на Роонштрассе, вошел в первый же дом и на доске в подъезде прочел список жильцов. Потом вошел во второй дом, в третий. Эрих жил — это было ему хорошо известно, в семнадцатом номере. Дойдя до девятого, Вальтер оглядел улицу. На каждой стороне было около пятидесяти домов. Спросить в какой-нибудь из лавок, где живут Лауренсы, он не решался. Спросить у Эриха он тоже не мог. Дойдя до двадцатого номера, он с грустью отказался от своего намерения. В конце-то концов, что толку, если он и найдет дом, где она живет? Ну, в самом деле, что тогда?

Он вернулся и, войдя в дом номер семнадцать, поднялся на третий этаж. На табличке прочел: «Готфрид Эндерлайт, портной». Открыла ему фрау Эндерлайт, сухая как жердь женщина. Эрих точно списан с нее: тот же острый нос, те же маленькие светло-серые глаза.

Эриха не было дома. По средам, сказала фрау Эндерлайт, он всегда вечерами уходит и поздно возвращается.

Ах да! Только сейчас Вальтер сообразил, что по средам собрания группы, и он солгал, будто зашел за Эрихом.

— Да ведь сейчас девять часов, — удивилась фрау Эндерлайт. — Эрих уже с час, как ушел.

Вальтер колебался: не спросить ли у нее адрес Лауренсов?

Может, поискать еще? Раз он уже здесь… Ну, а что будет, когда он найдет ее дом? Он и сам не знал, чего он хочет. Да! Ведь он собирался послать ей стихи Петера. Правда, у него еще нет этих стихов, да и вообще он не знает, написал ли их Петер…

Стоп! Полиция-то