— Какая еще вуаль? Здешние девицы не носят вуали, придурок. Суть в том, Акль, что каждую ночь они видят то, к чему привыкли, и их это вполне устраивает. А мертвые глаза — совсем другое дело. От них дрожь пробирает до глубины души.

— А от моего отражения в окне тебя в дрожь не бросает, Стинк?

— Имейся у меня бывшая жена, у нее, вероятно, были бы твои глаза.

— Не сомневаюсь.

— Но вряд ли мне стоит тебе напоминать, чего я, по счастью, избегал все эти годы. Ну… скажем так, не всегда, но почти все время. Есть предел тому, что я в состоянии переварить, — если понимаешь, о чем я.

— Я тебя понимаю, Стинк. Ну… иногда, но не всегда, уж больно у тебя утонченная натура.

Хордило что-то буркнул в ответ и тут же нахмурился. Страхотоп уже должен был появиться снова, совершая второй круг. Селение было небольшим, и с обходами Страхотоп справлялся прекрасно, по-другому он просто не умел.

— Довольно странно… — сказал Стинк.

— Что такое?

— Голем Клыкозуба, Страхотоп…

— И что с ним?

— Он появился, как обычно…

— Да, я видел.

— Он ведь ходит по кругу? Вот только назад так и не вернулся.

Акль пожал плечами:

— Может, с кем-то разбирается.

— Страхотоп ни с кем не разбирается, — ответил Хордило, щурясь и протирая тусклое стекло. — Чтобы навести порядок, ему достаточно просто появиться. Никто не станет спорить с гигантской грудой разъяренного железа. Особенно если при ней имеется двуручный топор.

— Мне не нравится ведро, что у него вместо головы, — заметил Акль. — Никто ведь не станет разговаривать с ведром? В смысле, лицом к лицу. Но оно не железное, Стинк.

— Вполне себе железное.

— Наверняка из олова или свинца.

— Нет, железное, — возразил Хордило. — Уж я-то знаю, я работаю вместе со Страхотопом.

— Работаешь? Да ты просто отдаешь ему честь, когда проходишь мимо. Непохоже, что вы с ним друзья, Стинк.

— Я палач повелителя, Акль. Страхотоп и его братья следят за порядком. Все организовано четко. Мы работаем на повелителя крепости Аспид. Големы — как бы его правые руки, а я левая.

— Правые руки? И сколько же их у него?

— Посчитай сам, придурок. Шесть правых рук.

— Включая и его собственную?

— Ладно, семь правых рук.

— И еще две левых?

— Верно. Полагаю, даже мертвецы умеют считать.

— О да, я умею считать, друг мой, но это вовсе не значит, что все сходится, если ты понимаешь, о чем я.

— Нет! — Хордило яростно уставился на отражение в оконном стекле. — Не понимаю.

— Значит, ведро железное? Что ж, прекрасно. Страхотоп куда-то пропал, и даже я вынужден признать, что это весьма странно. И возникает вопрос: почему, будучи палачом и констеблем, или как это там у вас называется официально — будем откровенны, ты каждый день заявляешь что-то новое, — ты вообще тут сидишь сложа руки? На улице холодно. Может, он заржавел. Или замерз. Срочно иди за ведром смазки — именно так поступил бы в данных обстоятельствах настоящий друг.

— Так я и сделаю, — сказал Хордило, вставая и запахивая плащ. — Просто чтобы хоть что-то тебе доказать. Выйду прямо в эту ужасную погоду, дабы выяснить, что случилось с моим товарищем.

— Возьми деревянное ведро для смазки, — посоветовал Акль. — Вряд ли тебе хочется обидеть своего друга?

— Сперва пойду к тележнику Келпу, — кивнул Кордило, поправляя пояс с мечом.

— За смазкой?

— Совершенно верно. За смазкой.

— На случай, если твоего друга заклинило?

— Угу… К чему все эти дурацкие вопросы?

Акль откинулся на стуле, выставив перед собой перепачканные ладони:

— С тех пор как я умер или, вернее, не умер, хотя должен был, меня преследует навязчивое стремление к… скажем так, точности. Я, видишь ли, питаю отвращение к любого рода неопределенности. К серой зоне, понимаешь? Ну, знаешь, когда приходится выбирать между двумя возможностями. Скажем, дышать и не дышать. Или быть живым и быть мертвым. Отсюда вполне логично вытекает и желание знать, сколько рук у повелителя Клыкозуба. А таковых у него, по моим подсчетам, аж девять: семь правых и две левых, что, полагаю, означает, что он редко ошибается.

— Во имя Худа, о чем ты вообще толкуешь, Акль?

— Да так, ни о чем. Просто раз уж мы друзья, в смысле, ты и я… так же, как вы друзья со Страхотопом… В общем, я хочу сказать, что, похоже, от этой стужи я уже едва шевелюсь. Может, мне и не нужна смазка, но если вдруг увидишь, что я лежу на улице без движения… в общем, Стинк, коли увидишь меня таким, не хорони, пожалуйста.

— Потому что ты не мертв? Да ты уже не можешь быть мертвей, чем сейчас, идиот. Но я не стану тебя хоронить. Может, сожгу на костре, лишь бы положить конец нашим дурацким разговорам. Считай, что я тебя предупредил. Если вдруг увижу тебя заледеневшим, для меня ты лишь дрова на растопку, и не более того.

— Тоже мне, друг называется.

— Верно соображаешь. Я не вожу дружбу с мертвецом, которого даже не знаю.

— Ну да, только с грудами заколдованного железа, у которых вместо головы ведра.

— Так и есть. Что ж, по крайней мере в этом мы друг друга поняли. — Хордило отодвинул стул и направился к двери, в последний раз бросив взгляд на смотревшего в окно Акля. — Эй, не мог бы ты пялиться куда-нибудь в другую сторону? Не хочу, чтобы меня преследовали твои мертвые глаза.

— Может, они и мертвые, — медленно улыбнулся Акль, — но уродов распознают с первого взгляда.

Хордило уставился на собеседника. И изрек:

— Ты напоминаешь мне мою бывшую жену.

Собиратель Вуффин Гагс жил в хижине у самого берега, куда часто выбрасывало обломки судов, потерпевших кораблекрушения. Он построил ее сам из принесенной морем древесины и остатков многих кораблей, которые налетели на рифы, нанесенные лишь на редкие карты с мрачной пометкой «Гиблые воды». Местные именовали их Рассветным сюрпризом. Ночные бури в окрестностях этого мыса были злобными, кровожадными, мстительными, холодными и жестокими, будто забытая любовница, и Вуффин пристроил к своему жилищу крыльцо, с которого он мог наблюдать их ночные тирады, облизывая губы в надежде, что вместе с разбитыми обломками и слабыми криками несчастных жертв ночь принесет ему нечто новое и