меня старше, опорным воспоминанием стал 1991-й. Может быть, он стал бы таким и для меня. Например, я совершенно точно понимаю, что стоял бы на этих баррикадах все две или три ночи подряд, но случилось комическое несовпадение — мы уехали в поход по Мещерским озерам, и это значит совсем не то, что сейчас: ты уезжаешь, гребешь-гребешь и пригребаешь на место через две недели, и все это время даже никому не можешь позвонить. Через две недели полной изоляции от внешнего мира, буквально на последней стоянке, кто-то из нашей группы вспомнил, что у него есть маленький радиоприемник. Мы включаем и слышим: «От Государственного комитета по чрезвычайному положению...» У нас — глаза на лоб, нам завтра возвращаться в Москву, а там происходит черт-те что, нас точно всех перестреляют или заберут в армию. Тогда был огромный страх — попасть в армию. Это был страх, вызванный войной в Афганистане, которая только-только закончилась, но страх оставался. И вообще страх перед армией — бедной, нищей, жестокой, полуразвалившейся армией, которая еще постоянно оказывается в каких-то горячих точках. И даже если не оказывается, тебя точно там изничтожат «деды», поэтому в армию нельзя попадать ни в коем случае, — это первый страх при новостях о ГКЧП. Мы добрались до Москвы и, дойдя до Пушкинской площади, оказались в толпе под балконом «Московских новостей», где писатель Александр Кабаков с балкона сообщал, что мятежники отправились в Форос к Горбачёву. Сейчас они там уже арестованы или будут арестованы — путч потерпел поражение. Все орут, машут флагами, и мы тоже орем и бежим за пивом; защищать уже ничего не надо, можно спокойно продолжать выпивать, плясать, радоваться, ходить по бульварам, что мы делаем.

А вот в 1993-м, мы, конечно, огребли по полной. Как же сейчас определить самого себя тогдашнего? Это очень трудно. Я совершенно точно не был коммунистом, или патриотом, или национал-большевиком, или охранителем любого толка. Но к 1993 году я не был уже и записным либералом, который двумя руками за Гайдара и за реформы. Тогда очень важно было, какие газеты ты читаешь. Вот я читал, с одной стороны, газету «Сегодня», полосу «Искусство» с Борисом Кузьминским, Максимом Андреевым, Денисом Гореловым, и это было главное ежедневное чтение; а с другой стороны, я читал газету «День», читал ее немножко иронически, и в этот момент не очень прилично в этом признаваться, но как-то она во мне отзывалась. И когда вышел этот Указ No 1 440, у меня не было никаких сомнений, что я, скорее, против всей этой псевдореформаторской фигни. Против одуревшего Ельцина, который творит черт знает что. Если в политическом смысле тогда для меня и была какая-то важная вещь, то это были выборы; это был сам институт Съезда народных депутатов и Верховного Совета. Я был фанатом всех этих прямых трансляций, и мне страшно нравилось, что после советской серости появился парламент, который был дикой, но по-настоящему дискуссионной площадкой, где сталкиваются разные люди, где могут проголосовать так, а могут проголосовать и эдак. И вот этот Верховный Совет, который впоследствии стали представлять как сборище оголтелых фашистов, на момент издания этого указа так совершенно не выглядел. Это был тот самый парламент, который избрал Ельцина, это был тот самый парламент, который принял декларацию о независимости, ратифицировал Беловежское соглашение, принял — со скрипом, но все же, — экономическую и политическую либерализацию, это был нормальный парламент. Прямо скажем, нормальнее, чем все последующие. И когда Ельцин издал этот указ, я понял, что хорошо это не кончится, сейчас будет полная жопа. Так нельзя, происходит что-то очень несправедливое и потенциально опасное, это все заведет нас не туда. Уже после этого указа я купил очередную газету «День» и обнаружил там огромное интервью Егора Летова, моего любимого музыканта, по состоянию на конец 1980-х яростного антикоммуниста и антисоветчика. Я именно таким его полюбил. И когда он написал: «Все перевернулось, ребята, и теперь правда на этой стороне, я буду с Белым домом, я буду против этой ужасной, продажной, циничной, лживой власти воевать за свой светлый солнечный идеал», — я понимал, о чем он говорит, меня это совершенно не удивляло. Мне и в голову не пришло бы бежать защищать Белый дом или штурмовать Останкино, хотя среди моих знакомых были и те, кто оказался под кинжальным огнем в Останкино, и для них это до сих пор одно из главных воспоминаний жизни. И вся эта картинка: и Останкино, и отключающиеся телеканалы, и танки на мосту, и горящий Белый дом, — ну никакой радости я по этому поводу не испытывал, никакой. Да, понятно было, что к этому моменту к Белому дому уже успели понабежать откровенные нацисты, боевики, казаки и черт знает кто. И, действительно, если бы они бегали по Москве с автоматами, никому бы мало не показалось. Но радости от того, что справедливость восстановлена и сейчас мы двинемся к светлому будущему, — этого у меня не было.

Окончательно меня в этом убедили последующие две недели. Из коллективной памяти каким-то образом стерлась такая вещь, как комендантский час. В тот момент Москву наводнил совершенно озверевший ОМОН из разных российских областей, который делал тут все что хотел. Днем это еще было в каких-то рамках, а когда, собственно, начинался комендантский час, нормальные люди в этот момент не ходили по улицам, а мы были ненормальные люди, и еще мы жили в общежитии. И вот кто-то из друзей выбегает, не знаю, в ларек за водкой, а пока они бегут, рядом останавливается машина, из нее выскакивает толпа с автоматами, кладет их на асфальт, в лужу, выгребает из этого ларька все, что в нем есть, держа продавцов под прицелом, пинает сапогами парней, лежащих на асфальте, и уезжает. У нас в общежитии два раза были тотальные обыски, переворачивали всё и вся. Опять же приходили вот эти люди в камуфляже с автоматами, как в фильмах про чилийскую хунту, вытаскивали всех в коридор, ставили руки за голову лицом к стене. И вот, значит, двое ходят, поигрывая затворами, а остальные переворачивают все в твоей комнате. Говорили, что у кого-то из моих однокурсников действительно нашли пистолет. У нас-то, понятным образом, ничего не нашли, но много чего мы не досчитались из нашего скудного быта. Но это даже не важно, чего не досчитались, просто сам факт: ты оказываешься в такой картинке, которую ты видел только в кино, причем в