Я проснулась посреди ночи. В комнате раздавался мамин громкий храп. Я сходила в ванную, хотя особой нужды в этом не было. Дверь в ванную я оставила открытой. От неожиданно гулкой струйки я смущенно хихикнула. Мой смех частично предназначался и всем тем, кому придется вслушиваться в это ночное журчание на записи с камер в коридоре.

Не помыв руки, я крадучись вышла из ванной и задержалась в коридоре. Было прохладно, несмотря на свист наших стареньких батарей и явственный запах отопления, в котором ощущалась прелая вонь пыли. Дверь папы оставалась открытой. Он спал на самом краю кровати, ближе к коридору. Его рот был широко открыт, губы смешно обвисли, как брыли у некоторых собак.

Открыта была и дверь Марджори. Подъем посреди ночи, чтобы сходить без всякой надобности в туалет, – самообман малолетних детей. Да, конечно же, я просто сходила в ванную, заглянуть к Марджори я и не собиралась.

Присматривая за спящим папой, я прошмыгнула в комнату сестры. Без очков все вокруг казалось несколько расплывчатым. Как и папа, Марджори лежала на боку, лицом к двери. Но в отличие от него она была ни в одном глазу.

– Слышала, как я сходила в ванную?

Марджори шепнула:

– Я всю ночь наблюдаю за папой. Беспокоит он меня. Мне кажется, что одержим именно он. Без дураков. У него дергается лицо, будто он испытывает страшную боль. Не находишь, что он в последнее время ведет себя несколько странно? Весь такой набожный и при этом постоянно злобный. Я боюсь. Мне кажется, что он подумывает совершить что-то ужасное, как в той истории о растущих существах, которую я тебе рассказывала.

Я пожала плечами. Я уже готова была расколоться и рассказать ей, что и мама тоже бешеная.

– Думаю, с ним все в порядке.

– Он больше часа читал Библию. Кажется, он перечитывал без конца один и тот же абзац. Страницы он не переворачивал.

– Марджори…

– Шшш.

Я позабыла, что нельзя говорить громко.

– Извини. Ты по-прежнему прикидываешься?

– А ты как думаешь?

– Да.

– Тогда так и есть. Не беспокойся ни о чем, мартышка.

– Зачем ты все это наговорила? Зачем расцарапала себя?

– Так было нужно. Чтобы они все поверили.

– Мама не верит тебе.

– Это она только говорит, что не верит, а на самом деле – верит, это очевидно. Когда она видит меня, она замирает, будто бы смотрит фильм ужасов.

– Болят ли твои раны?

Марджори ответила не сразу.

– Готовься. Будет только хуже. С мамой и папой все будет только ухудшаться. Но другого варианта у нас нет. Мы должны показать им.

– Показать что?

– Да, порезы болят. Но ничего страшного. Мне теперь придется сделать что-то еще более страшное. Иди спать. Они скоро проснутся.

Я на цыпочках вышла от нее, почти уверенная, что если буду достаточно юркой, то камера в коридоре не зафиксирует меня или просматривающий видео человек увидит только, как я повторно покидаю ванную.

Естественно, на следующее утро мне устроили крупный нагоняй. Кто-то (я всегда думала, что это Кен, но я его так и не спросила об этом) доложил о моих ночных хождениях папе, как только тот поднялся. Он обрушился на меня прямо за завтраком, когда я наполовину съела мою порцию шоколадных колечек. Папа впервые наорал на меня прямо на камеру. Это был серьезный разбор полетов. Папа возвышался надо мной с раскрасневшимся лицом и глазами, готовыми выскочить из орбит. Он долго допрашивал меня, выясняя, считаю ли я, что мы здесь все забавляемся и маемся дурью. Я рыдала и извинялась, пытаясь объяснить, что я просто забеспокоилась и пошла проведать Марджори. Мама, молча положив в тостер бейгл для Марджори, вышла покурить во двор. Папа допытывался, понимаю ли я вообще, зачем мы ввели новые ночные правила. Он добавил, что я не дурочка и во мне достаточно здравого смысла, чтобы разобраться во всей этой ситуации. От его слов я почувствовала себя абсолютно тупой.

Чтобы исключить любые недопонимания, мне было запрещено вообще заходить к Марджори и оставаться с ней наедине до дальнейших указаний. В противном случае я была бы вынуждена распрощаться с «Йети» и «Речными монстрами».