Блю зажмурилась. Почувствовав, что ее отпустили, она вскинула руки к лицу, ожидая новый удар, но лишь услышала всхлипывания мужчины. Ничего подобного Блю еще не слышала – это были не те булькающие, икающие слезы, которые проливала ее мать, вспоминая Девлина, или заглушенный подушкой, сдавленный плач, когда ее настроение проваливалось ниже плинтуса. Это были раздирающие горло, утробные, сокрушающие душу завывания. Блю открыла глаза: тот же самый звук висел у нее на кончике языка, она сама издала бы его, если бы осмелилась.

Но Блю не осмелилась. Даже в это мгновение, когда мужчина отдернул свою окровавленную распухшую руку; но что была эта боль по сравнению с той, которая уже переполняла его? Разбитое отцовское сердце.

Его сын…

– Извините. – Блю выдавила это слово сквозь зубы; ее нос был забит слизью, горло душила слюна.

– Извините? Извините?!

Кулак ударил Блю в живот, выбивая воздух из легких, выбрасывая в рот желчь, отнимая у нее все чувства помимо боли.

Вышибала услышал шум. Заглянув за угол, он увидел, как отец Жан-Поля прижал Блю к стене, и подоспел до того, как его кулак во второй раз встретился с ее телом. Оторвав мужчину от Блю, он потащил его к пожарному выходу.

– Это ты виновата! Это ты во всем виновата!

Отца Жан-Поля вытолкнули на улицу.

Капля крови успела сорваться с его руки, оставив черное пятно на пожелтевшем от времени линолеуме.

– С вами все в порядке? – спросил у Блю вернувшийся вышибала.

У нее на кафтане осталось пятно, темный влажный подтек на сухой льняной ткани.

Не в силах произнести ни слова, Блю лишь молча кивнула, и вышибала, тяжело похлопав ее по плечу, спросил, не хочет ли она выпить. Блю покачала головой, не в силах посмотреть ему в глаза.

Дверь в кладовку оставалась распахнута. Забравшись внутрь, Блю заперла за собой дверь и села на пол возле полки с моющим средством и половыми тряпками, прижимая колени к груди. Она сидела совершенно неподвижно, совершенно тихо. Думая о крови на своей одежде, стараясь проникнуться ненавистью к человеку, который сделал ей больно.

Но ненависти не было и в помине.

Мысленно представив себе Жан-Поля, Блю прочувствовала боль его родителей. А те люди, которым она читала сегодня? Сколько еще раз она ошибалась? Блю захлестнули стыд и страх: стыд за то, что она торговала ложью, страх перед тем, что ей придется прекратить выступления, а как еще она будет зарабатывать деньги? Она вспомнила Мэтью, его отвращение от того, что он поцеловал ее, почувствовала разлившийся по его телу адреналин, отчаянное желание понравиться кому угодно, кроме нее. Почувствовала на одно мгновение, каково это – иметь друзей и переживать по поводу того, что они о тебе думают.

– Блю! Ты выходишь? – окликнула из-за двери мать, и в голосе ее прозвучало нечто такое, от чего у Блю внутри все оборвалось.

Открыв дверь, она вышла в коридор, ожидая услышать от нее слова тревоги, однако их не последовало. Блю предположила, что вышибала ничего ей не сказал.

Взяв Блю под руку, мать направилась к запасному выходу. Блю едва удержалась, чтобы не поморщиться от боли, поскольку это движение напрягло ушибленные брюшные мышцы.

– Поедем домой? – спросила Бриджет.

– Да.

– Не хочешь забронировать следующее выступление?

– Только не сейчас.

Вздохнув, Бриджет остановилась, словно собираясь что-то сказать, но в итоге промолчала. Они вышли на улицу, дверь за ними закрылась, и Блю огляделась по сторонам, убеждаясь в том, что отец Жан-Поля не караулит ее. Нужно было бы вывести мать через другую дверь и попросить вышибалу проводить их до машины.

– Извини, что сегодня так получилось, – наконец сказала Бриджет.

– Дело не в том…

– Возможно, мне не следовало поджигать шалфей; возможно, это выбило публику из колеи. Вторая половина прошла скучно, ты не находишь? Полагаю, все потому, что я подожгла шалфей. Обычно шалфей не дает такой эффект, но я больше ничего не сделала…

– Ты тут ни при чем. Это та женщина, мать…

– Напрасно я подожгла шалфей. – Остановившись, мать высвободила руку и прикусила большой палец. – Наверное, мне нужно было просто тебя обнять. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что ты была на сцене одна, и мне нужно было подойти к тебе, но я этого не сделала, так? Я оставила тебя одну и подожгла шалфей, но мне не нужно было этого делать. Ты полагаешь, зрители тоже это заметили, да? И осудили меня за то, что я подожгла шалфей, вместо того чтобы подойти к тебе, ты так думаешь?

Холод сомкнулся вокруг них, асфальт с одной стороны был залит оранжевым светом уличного фонаря, с другой сиял голубыми отсветами неоновой вывески стриптиз-бара. У Блю болел живот.

– Ты все сделала правильно. – Она взяла мать за хрупкое, как у птицы, плечо. – Ты все сделала правильно. – Взяв прядь седых волос Бриджет, Блю игриво обмотала ее себе вокруг шеи наподобие шарфа, пытаясь вызвать улыбку. – Вот теперь мне тепло. – Ткань кафтана прикоснулась к ободранной спине.

Бриджет не улыбнулась. Какой-то мужчина зашел в стриптиз-бар; улицу на мгновение затопили громкий свет и яркая музыка. У урны стоял Боди, маленький, угрюмый, в обычной одежде.

– Девлин подошел бы прямо к тебе, – сказала Бриджет. – Он всегда подходил прямиком к тебе. Ну почему я не подошла к тебе? Что я за мать…

– Ты лучшая мать на свете. – Блю поцеловала ее в лоб. Мышцы плеч и шеи отозвались болью. – Лучшая из лучших.

Боди пнул ногой черную урну.

Блю снова взяла мать под руку, и они направились к машине. Улица опустела, чему Блю была рада. Она знала, что на людях Бриджет было бы гораздо хуже. Ей самой было бы гораздо хуже, если бы Боди стоял там и смотрел на нее.

В машине Бриджет расплакалась и постаралась скрыть это рукой. Когда они вернулись домой, Блю уложила мать в кровать, накрыла ее старым кафтаном Девлина и как могла постаралась успокоить. Бриджет категорически отказалась есть, ограничившись глотком молока.

– Ты его видишь, хоть изредка? – спросила она, когда дочь укутала ее расшитой бусами тканью.

– Нет.

– Это означает, что у него все хорошо?

«Это означает то, что мы его не убивали», – мысленно поправила Блю.

– Да, – сказала она вслух.

– Как так получается, что ты их видишь?

За все годы, прожитые вместе, мать никогда об этом не спрашивала.

– Я не знаю. – И это была правда.

Спереди на кафтане кровь засохла тонкой твердой коркой.

Когда мать заснула, Блю убрала карты, сложила расшитую блестками ткань, которой была украшена сцена, убрала свечи, хрустальные шары, подсвечники. Вручную отстирав кафтан, который сшила для нее мать, она повесила его сушиться. Всеми силами стараясь не думать о родителях Жан-Поля. Всеми силами стараясь не думать о