Наконец я встал, вымылся с ног до головы, чтобы окончательно прийти в себя, но плохое настроение мне смыть так и не удалось. Мама больше уже не боялась, что я снова пропаду. В бакалейном меня встретили, как родного сына. Продавщица, толстая как бочка, тетушка Котас, даже обняла меня. Она, видно, слышала, что меня долго не было дома, и сделала свои выводы. Насилу вырвался из ее могучих объятий, от стыда и смущения красный, как вареный рак. И тут вижу перед собой стоящую в очереди Жужу Ола — с неподвижным лицом и крепко сжатыми губами. В маленьких косичках — красные ленточки, на лицо вроде немного похудела. Мы с ней хорошо знакомы. Их школа рядом с нашим цехом. А раньше, когда еще были маленькими, вместе играли на галерее нашего этажа.

Но теперь она смотрела на меня так, будто впервые в жизни видела. Я хотел поздороваться с ней, но она не подала мне руки. Я думал, как сказать ей: «Жужика, я знаю о твоем большом горе и сочувствую тебе от всего сердца», но не знал, как начать. И тогда она первой заговорила. Почти враждебно:

— Ты держись подальше от меня. Нас теперь сторонятся.

Я и вовсе побагровел.

— Очень мне нужно знать, что делают другие и почему.

Она попятилась от меня и посмотрела опять холодным взглядом.

— Это тебе-то не нужно, «героическому юноше»? — и ушла.

А я остался в полном замешательстве. Меня не утешило даже то, что тетушка Котас насыпала мне с верхом кулек фасоли, щедро отвесила картошки.

Домой я вернулся в отвратительном настроении. Как раз в тот момент, когда какая-то медсестра из «Красного Креста» принесла Хенни письмо от ее Ферко. Хенни трижды прочитала его вслух, каждому из нас в отдельности, хотя там и читать-то было нечего — так, одна пустая болтовня. Ферко еще жил в лагере для перемещенных лиц, но надежды у него были самые радужные. Собирается уехать в Нью-Йорк и ждет Хенни. Скоро у него будет разрешение на въезд в США, и можно в путь…

Письмо Фери вызвало новые споры. Нужно ехать, и немедленно.

— Решайся, если не ради меня, то хотя бы ради Андриша.

— Я не поеду, — заявил я и захлопнул за собой дверь. Выскочил на улицу. Куда, зачем я иду, я не знал. Скорее всего, просто проветриться да обдумать, что же делать дальше? И где я найду свое место?

Вдруг я вспомнил дядю Шандора. Будто молнией озарила эта мысль мое сознание. Хватит того, что я натворил кучу глупостей за прошлые две недели. Больше я не хочу ничего делать, не подумав, не посоветовавшись. А с кем еще посоветоваться, как не с дядей Шандором?

И я отправился в путь. Все ноги отбил, пока к нему добрался. Но его не оказалось дома, и соседи тоже не могли ничего определенного сказать, когда он будет. Дня три уже не видно старика.

Домой шел, будто в воду опущенный. Это очень плохо, что я не застал дядю Шандора. Чувство такое, что я вконец один остался. Нет больше никого, кто бы меня за руку взял, поддержал.

«Неужели и старик махнул за границу? — думал я. — Нет, не верится, хотя кто его знает. Много за последнее время неожиданного для меня случилось».

Так я бродил по городу, рассуждая, споря сам с собой, прикидывая, что делать дальше, пока вдруг не заметил, что я стою перед тем самым домом на улице Пратер.

Подобно злодею, которого приводит к месту содеянного им преступления его собственная совесть. Я завернул под арку.

«Загляну-ка я к Йошке Петри, — подумал я. — Ведь обещал же я ему еще раз навестить и объяснить ему все. Объяснить, как будто это так просто! Но если не зайти сейчас, завтра меня может здесь уже и не быть. Слово не сдержу…»

Как он обрадовался мне! А во мне всколыхнулась, поднялась волна горечи.

— Что дальше собираешься делать? — спросил он. — За что примешься?

— Хотел бы работать пойти, — тихо проговорил я. — А вообще все надо бы основательно обдумать, прежде чем решать. Но выхода никакого не вижу. Как знать, что будет здесь завтра. Один дружок, например, советует мне за границу бежать. Очень зовет с собой. А я вот не знаю, как и поступить.

Йошка испуганно посмотрел на меня.

— Когда уезжает твой приятель?

— Завтра в десять зайдет за мной. Но до тех пор мне нужно уже на что-то решиться. А это — нелегкое дело.

Йошка надолго замолчал, потом почти выкрикнул с упреком:

— А я-то думал: ты другом мне станешь! Часто приходить ко мне будешь. Я ведь такой одинокий!

Чувствую, что у него сердце надрывается. И глаза как-то подозрительно блестят.

Потом он спросил, где я живу, и, вздохнув, сказал:

— Совсем близко от меня!

Я пришел домой, сел на кухне, где мама стряпала ужин. Мы долго молчали, потом она сказала:

— Сладу нет с девчонками. Что будем делать, Андриш?

Я не ответил. Не знал я, что ей ответить.

— Мне-то уж все одно, — махнув рукой, призналась мама. — Меня нет больше, есть только вы. А я об одном пекусь, как сделать, чтобы вам было хорошо. Знать бы вот наперед, как оно лучше-то! А у кого узнаешь, кого спросишь?

Помолчали еще немного, и она снова принялась жаловаться:

— Для матери ее ребенок — это всё. Она за него что угодно сделать согласна. Вон бедняжка Ола совсем извелась, как сыночка потеряла. Муж, он и дома почти не бывал. А теперь она и вовсе одна с дочкой осталась. Таскает ее за собой повсюду, бегает как безумная по городу, все среди непохороненных сына своего ищет. А мне девчурку жалко, мрачная какая-то сразу стала. Смотрит