счет дням потерян

Они шли на север от Дарума, безостановочно пререкаясь, поскольку ходовайка никак не желала покинуть путников, гномы горой встали на её защиту, а дракон едва не трясся от возмущения. Быть может, и к лучшему: ходовайка и яростные споры изрядно оживляли путь, и оставшийся позади Дарум не смотрел им в спины укоризненной тучей, а если и смотрел, то на него никто не обращал внимания.

В Даруме они не стали тратить время на бесплодные пререкательства о гномах, которые остались в засыпанном пеплом городке: вернуться для их поисков никто не предложил, каждый, включая дракона, понимал, что это отличный способ сгинуть с ними за компанию. Точно так же не было смысла обсуждать, что теперь делать оставшимся в живых: разумеется, двигаться на север, к Масдулагу, а что же еще? Ведь именно таким было изначальное решение, кроме того, в Даруме они встретили множество призраков, которые пали во время битвы за город. Один из них, немолодой, окривевший на один глаз бородач, говорил другому:

– Ты б зрел, сколько машин брошено при Масдулаге! Механисты гибли, а кто еще взможет обуздать эдакое страшило? Осиротели, бедолаги, осиротели. И машины осиротели, и мы. Сколько их там осталось, сколько! В жизни своей не зрел столько машин в одном месте!

– Как теперь смочь бороться? – отвечал ему другой призрак, совсем уж пожилой, одышливый. – Только мы и остаёмся, что ли? Так у нас уж годы не те, сноровистость не та. Третьего дня я как замахнулся, чтоб кинжал метнуть в дракона. Авось в глаз попаду, думаю.

– И что ж?

– И то ж. Как отвел руку, так и стою средь поля, плечо заклинило.

А на площади у фонтана Илидор нашел четверых призраков, среди которых были Иган и Йоринг. Выглядели они куда более довольными друг другом, чем при жизни, а трое гномов и дракон долго стояли возле них в молчании.

Потом развернулись и пошли на север, потому что только в этом и был смысл.

Ходовайка семенила следом, предусмотрительно следя, чтобы между Илидором и ней всегда был кто-нибудь из гномов, а лучше – не один, или отставая шагов на десять. Пока места для манёвров у неё было достаточно: группа двигалась по просторным пещерам, совершенно пустым, если не считать кое-где встречающихся колоний мягкопанцирных жуков или больших, с ладонь размером, пауков. Кое-где встречались заброшенные гнездовища прыгунов, где те, видимо, выводили потомство: всё вокруг было усеяно обломками скорлупы. И кое-где в пещерах, в местах, где собиралась подземная или капающая со стен вода, кишело что-то вроде комьев грязи с подвижными жгутиками. Подходить и рассматривать это никто не стал.

Однако гномы понимали, что дракон пинком сбросит ходовайку с ближайшего уступа, как только у него появится такая возможность. Он поначалу даже обсуждать ничего не желал, только односложно огрызался, но постепенно настырность гномов его раздосадовала, и дракон сделался более разговорчивым.

– Ты говоришь, вы друг друга ненавидите, только чушь это, ясно? – рокотал Эблон, энергично размахивая руками при ходьбе. – Это машина! Нет у неё никаких чувств!

– У меня есть! – цедил Илидор. – У машин тоже. Вон, его спроси!

Дракон мотнул подбородком на Палбра Босонога и тут же, не давая тому вставить слова, брезгливо ткнул пальцем в ходовайку, которая едва не вприпрыжку трусила позади:

– Ты её видишь? Считаешь, у нее нет чувств? Тебя что, свет веры нахрен ослепил?

Пылюга, против ожидания, не обидевшись на такое небрежение к своей вере, замедлил шаг и дождался машину, словно не мог бы рассмотреть её, просто оглянувшись. Дождался, посмотрел на ходовайку, склонив голову, а ходовайка пригнула свою, завиляла вибриссами, принялась подпрыгивать, словно в ожидании подачки. Дракон, ушедший было вперед, обернулся, поджидая гнома. Выглядел он мрачным, глаза почти не сияли, крылья плаща плотно прижимались к его телу, то ли защищая, то ли прося защиты.

– Да-а, – очень серьезно согласился Эблон, снова догоняя Илидора, – ладно, эта машина испытывает чувства, это точно, и еще, знаешь, очень точно: её чувства – что угодно, только не ненависть! Или тебя самого ослепил свет веры или свет твоих собственных очей, или та ржавая кочерга, что воткнулась тебе под хвост? Если ты думаешь, будто ходовайка может тебе чем-то грозить, то ты чокнутый, вот и всё!

Но Илидор упорно не желал объяснять, чего именно ждет от этой машины. Объяснять – значит ковыряться в собственных незаживающих ранах ржавой кочергой: крайне мало приятного, к тому же сами эти раны довольно унизительны – ведь они показывают, что есть некто достаточно сильный, чтобы сотворить с тобой такое, причем безнаказанно. Словом, Илидор не намерен был объяснять, почему дракон не может ждать ничего хорошего от машины, вот и всё, даже от такой маленькой, такой безобидной на вид, такой бесконечно дружелюбной машины.

Дракон подавил порыв обернуться, глаза его сверкнули. В самом деле, а какой кочерги ходовайка дружелюбна? Машины много чего умеют, но только не притворяться, эта весёлая мелкая гадость в самом деле рада всех их видеть, даже дракона. Одичала за сотни лет одиночества, да и весь разговор! Если бы Илидор столько лет проторчал в застывающей реке лавы, видя вокруг только кружащийся пепел и полное ничего – тоже был бы рад встретить кого угодно живого, наверное.

Даже врага?

Дракон снова подавил желание обернуться и получше рассмотреть ходовайку. Насмотрелся уже, спасибо.

Неужели действительно можно одичать настолько, чтобы радоваться врагу так искренне и настойчиво? Чтобы вилять перед ним вибриссами, проситься на ручки, проситься в попутчики? Дракон не знал. Он не мог себе представить двухсот лет одиночества, да и любых других двухсот лет тоже: Илидор даже по человеческим меркам был очень молод. Он только пытался представить, как это: долгое-долгое время находиться в поселении, засыпанном пеплом? Что бы он ощутил, если бы после всех этих долгих-долгих лет в пепельную пустоту пришел кто-нибудь из эльфов Донкернаса? Нет, не Найло – о нем особый разговор – и не один из тех безобидных старичков, вечно бормочущих и погруженных в размышления, а кто-нибудь из тех эльфов, которые лупили Илидора колючей плеткой, когда он был драконышем, из тех, кто морил его голодом, когда ему приходила охота хамить. Кто-нибудь из тех, кто возил его «на задания» в запертой клетке, которая стояла в телеге, затянутой тентом. Или оставлял его на ночь в машинной за какие-то мелкие дерзости, которых Илидор позволял себе предостаточно. А однажды он, еще драконыш, едва не оттяпал палец придурку-эльфёнку, сыну одного из донкернасских эльфов, которому взбрело в голову притащить ребёнка посмотреть на драконов. А ребенку взбрело в голову, что дергать драконов за крылья и за хвост – это потрясающе весело. Когда Илидор укусил этого остолопа, рёв поднялся на весь Донкернас, а отец эльфёнка схватил Илидора за хвост и так шваркнул о стальной корпус машины-дубилки, что от неё отлетела одна из шипованных конечностей. Из рук эльфа драконыш вывернулся и так нашипел на него, так яростно насверкал на него глазами, что тот предпочёл убраться поздорову, а потом Илидор целый вечер, борясь с тошнотой и не в силах выползти из машинной, лежал под стеной и смотрел на шипованные руки дубилки. Он тогда еще не понял, что его не связывает Слово, зато он знал другое: на самый крайний случай у любого дракона найдется, что противопоставить любому эльфу – но не найдется, что противопоставить машине.