Вологда- Ярославль было организовано еще в 1872 году. Но моста через Волгу не было. Приходилось переправляться через реку, потом садиться в поезд Ярославль-Москва.

Глава восемнадцатая

Канцелярист-оборотень

— Не бить! — строго предупредил я.

— Иван Александрович, со своим подчиненным я сам как-нибудь разберусь, — с раздражением отозвался исправник, пытаясь сдвинуть меня с места и выйти в приемную.

— Теперь это не ваш подчиненный, а мой подследственный, — твердо сказал я, заступая дорогу разъяренному исправнику. — Василий Яковлевич, вы здесь хозяин, но коли начнете бить, перестану вас уважать. А я вас очень уважаю, как боевого офицера, на которого следует равняться. И горжусь, что с таким человеком знаком.

Отставной поручик, прошедший Кавказ и русско-турецкую войну был силен, но у Ивана Чернавского и вес побольше, и выдержка лучше. И мои слова, надо полагать, подействовали.

— Нет-нет, Василий Яковлевич, бить не надо. Если бить, подозреваемые могут в себе замкнуться, — присоединился ко мне Наволоцкий. Почесав щеку, сказал: — Бить не надо, но разочек дать можно.

— Разочек? — умоляюще попросил меня Абрютин. Кажется, охолонул.

Я понимаю гнев господина исправника. Любой человек, узнав о том, что его подчиненный подозревается, как минимум, в соучастии в убийстве, придет в ярость. А если подчиненный имеет доступ ко всем полицейским тайнам?

— Разочек можно, — нехотя согласился я, уступая дорогу. — Но не так, как быка на бойне. Вы врежете, канцелярист — с копыт долой, кого я потом допрашивать стану?

Василий Яковлевич отмахнулся — мол, сам понимаю.

— Смирнов, — высунулся в приемную исправник. — Тихоновича ко мне позови.

— Николай Иванович, сыграете столичного самодура? — спросил я у надворного советника.

— Какой категории? Важный чиновник? Военный? — быстро спросил тот, не спрашивая — зачем это нужно?

— Без разницы. Самодур из Санкт-Петербурга, большой начальник, которого все боятся. Вон, и мы с господином исправником побаиваемся. Справитесь?

— Фи, — фыркнул Наволоцкий. — Да я турецкого пашу без грима играл.

— Вот и ладно, — кивнул я, прикинув, что «генерал из столицы» не помешает. И страху нагонит, да и вообще, кто знает, сколько человек причастно к убийству Борноволкова? Лишние руки, скажем так, не помешают. Если при гостинице действует целая шайка, я и Литтенбранта припашу. Пусть помогает проводить допросы, а не только за моей хозяйкой ухаживает.

В свое время, когда городовые сообщили, что слух обо мне — «студенте, что пошел против царя», распускает канцелярист Тихонович — брат хозяйки гостиницы «Англетер», представлял его пожилым, полноватым дядькой, в выцветшем мундире, потерявшим надежду выйти в коллежские регистраторы, но увидел относительно молодого человека, слегка за тридцать. Весь солидный, респектабельный. Хотел с ним поговорить, провести разъяснительную работу, но с ним уже провел воспитательную беседу Антон Евлампиевич, так что еще раз возвращаться к теме сплетен, смысла не видел.

С канцеляристом мы особо и не общались, сидел он тихонько, словно мышь под веником. Да что там — я даже имя имени его до сих пор не узнал, не то, что фамилии. Допрашивать стану, вот и узнаю.

— Можно, Василий Яковлевич?

Ох уж это «можно», резанувшее слух. И как Абрютин терпит?

— Заходи Илья Тихонович, гостем будешь, — ласково сказал исправник, пропуская в кабинет канцеляриста.

Оказывается, Ильей зовут. Буду знать.

— Что же ты, сукин сын, меня опозорил? — спокойно спросил исправник, кивнув на Учетный журнал гостиницы «Англетер» лежавший на столе.

— Чем же я вас опозорил, Василий Яковлевич? — вытаращился канцелярист.

— Я же ради тебя хлопотал, чин коллежского регистратора выпрашивал, вот-вот получить должен, даже с директором училища толковал, чтобы он у тебя экзамены принял, а ты?

— А что я?

— Правду, стало быть, не хочешь сказать?

— Какую правду? — принялся пучить глаза Илья Тихонович.

— О том, как подслушал разговор о грядущей проверке журналов, к сестрице своей отправился, чтобы та записи подчистила. Не хочешь покаяться?

— Вот вам крест, ваше благородие, даже не понимаю, о чем вы и говорите, — истово перекрестился канцелярист.

— Не понимаешь…

Абрютин вздохнул, а потом, с разворота, от всей души, вдарил канцеляриста по зубам. Ну кто же так бьет⁈ Так и собственный кулак повредить можно. Эх, господин исправник.

Василий Яковлевич, потирая отбитый кулак, грустно сказал:

— Зарекался ведь по зубам бить, ан, нет.

— Бывает, что по-иному и нельзя, — понимающе хмыкнул Наволоцкий.

— Вот-вот, — поддакнул Абрютин. — Иной раз солдатик сомлеет, испугается, а как ему разочек поддашь — сразу вперед мчится, словно угорелый. У меня на Шипке один раззява едва целый взвод с панталыки сбил. А как врезал ему — так он штыком сразу двоих турок заколол. Ладно, что убили его, а не то пришлось бы к кресту представлять.

Я слушал господ офицеров, пусть и бывших, ушами солдата-срочника, категорически отвергавшего физическое воздействие начальства на солдат. Но как сын военного, осознавал, что и на самом деле бывают случаи, когда иначе нельзя.

Наволоцкий, подойдя к лежавшему канцеляристу, без зазрения совести пнув того под зад, спросил:

— Очухался? — Пнув еще раз, заорал так, что задребезжали стекла: — Встать, скотина! Чего разлегся, если перед тобой генерал стоит?

Илья Тихонович почти мгновенно вскочил на ноги, вытянувшись перед «генералом».

— Ну что, сын старой псицы, добегался? — грозно спросил «генерал», встав перед канцеляристом. — Думаешь, я тебя здесь оставлю, в Череповце? В камере будешь сидеть, хлебушек казенный жрать? Как бы не так! Ты за убийство в Петропавловскую крепость пойдешь, своим ходом, а оттуда на Сахалин, в кандалах! И скажи спасибо, если пожизненный срок дадут, а не виселицу. Будешь до скончания века тачку катать. Рассказывай, как статского советника убивал.

— Никого я не убивал! — завизжал канцелярист, лишившись респектабельности и солидности.

— А кто убивал? Сестрица? — быстро спросил я. — Господин генерал не врет — будешь запираться, поедешь с ним в Петропавловскую крепость, крыс считать.

— А крысы там злющие, сырость не любят, — подхватил Наволоцкий и, по- простецки, двинул Илью Тихоновича в пузо. Канцелярист едва не согнулся, но Наволоцкий умело его подхватил.

— И надзиратели там все злые, хуже крыс. Кто статского советника убил?

— Не убивал я. И сестрица не убивала. Колька его убил, Настькин муж.

Вот, главное сказано. Забирая канцеляриста у «генерала», направил его к столу.

— Давай, Илья Тихонович, облегчи душу. —