Шрифт:
Закладка:
Наказал ли ее господь или всё случайность? Мертворожденные дети бывают во многих семьях. Но, увидев Йона после тех родов, не поздоровалась. Слишком всё связалось в голове.
Вскоре муж сказал, что теперь у него на одного ученика меньше. Йон сначала ушел в мастерскую к Карелу, тому самому господину Фабрициусу, который теперь пишет ее дочку, а после и вовсе уехал в Антверпен к Халсу.
Еще через два года как-то за ужином Ханс рассказал, что его бывший ученик окончил обучение, вернулся в Делфт, в дом своего отца, владельца гостиницы, был принят в Гильдию святого Луки. А еще женился. Тоже на дочке хозяев гостиницы.
Деньги к деньгам.
Гостиницы к гостиницам.
Краски к краскам.
Но пока стоит здесь с юношей, кармин грязным пятном расплывается в кармане ее юбки.
— Йоханес!
Повзрослел. Возмужал. Пушок над губой превратился в положенные каждому уважающему себя художнику усы.
Не удержалась, провела по усам и подбородку рукой. Хорошо они оба ракитой укрыты от другого берега реки Схи, а на этом берегу никого не видно. Не то что в городе — сразу увидят и что скажут! Верх неприличия, чужой жене трогать чужого мужа руками!
Йоханес!
Совсем другой. И совсем такой же. Такой же, с каким опьяняюще целовалась за день до родов мертвого мальчика.
Стоят. Не знают, что сказать. Но и не могут в разные стороны уйти.
— В мастерские идешь?
— Да. Поступил в Гильдию. Свободным художником. Место в мастерских дали. Рядом с Фабрициусом и де Хохом. Должен быть уже там, да вот…
Разводит руками. Тоже не может двинуться с места, как и она.
Стоят.
Солнце светит прямо в глаза. Ветер с реки Схи насквозь продувает.
Стоят. Пошевелиться не могут.
Йоханес берет ее руку. Ждет напряженно, не отдернет ли?
Не отдергивает.
Стоят. Смотрят. Друг на друга. И ничего не говорят.
Смотрят.
Он — на ее выбившиеся из-под чепца кудри, золотые, почти медные на фоне этого аквамаринового неба. На едва заметный, подсвеченный солнцем пушок на шее. На линию, в плавном изгибе которой шея переходит в покатое плечо. И ниже, чуть ниже, туда, где за вырезом повседневной рубахи две налитые, будто выспевшие к последним теплым дням груди.
Она — на и незнакомое, и такое родное лицо уже совсем не мальчика, еще не совсем мужчины. На тонкий, как на старых портретах благородных мужей, нос. На почти бесцветные в этом отблеске брови. На тонкие усы. На обветренные, цвета спрятанной в карман юбки карминовой краски губы.
Ей бы домой спешить, краску из кармана в чистую плошку пересыпать, иначе, выдавая ее проступок, краска растает в кармане, окрасив и юбку, и ее бедра.
Домой бы спешить, она ведь так хотела успеть до прихода мужа хоть несколько минут провести в мастерской в мансарде.
Спешить бы, но ни попрощаться, ни уйти не может.
— Бывает развод…
Йоханес подносит ее руку к своему лицу, чуть касается ладони обветренными на остром осеннем ветру губами, проводит ее раскрытой ладонью по своей щеке.
— Мать жены Мария Тинс развод получила, четыре года назад. Всё возможно…
— Йон!
Волна острого желания захлестывает и накрывает с головой.
Губы тянутся к губам.
Можно?
Нельзя?
Тот первый поцелуй ей стоил сына. Или всё случайность? Не поцелуй виной.
Можно?
Нельзя?..
И арбузная сладость долгого-долгого, бесконечно долгого поцелуя.
Время остановилось. Есть только губы к губам, язык к языку и мир вокруг, рассыпавшийся на бесконечное множество частиц и оставивший целыми только их двоих. Или не оставивший.
Надолго? Навсегда?
Пока часы на Nieuwe Kerk — Новой церкви не начинают бить половину часа.
И нет сил оторваться друг от друга…
Прижаться… и вместе взлететь…
…взлететь под неслыханный доселе грохот от ударной волны…
Не отпуская друг друга упасть на землю.
И увидеть, что небо стало багровым.
И черным.
И серым.
Огонь полыхает везде.
И взрыв за взрывом продолжается за рекой Схи, там, где Новые мастерские.
Там, откуда Агата только что пришла.
И где оставила дочку.
«Патреты» с набережной Савва Севастополь. 1920 год. Март
Последние зимние и первые весенние месяцы Савва почти безвылазно проводит в темном полуподвале с Маруськой, теткой Валькой и Дорой Абрамовной.
Маруська дешево покупает на толкучке старый пиджак, штаны и пальто и сама, руками перелицовывает всё купленное так, что выглядит одежда вполне прилично — не стыдно с «другими деньгами» за золотом и ценностями Савву отправлять. Но первый свой выход Савва совершает не за золотом, а за швейной машинкой, посчитав в уме, что золото и ценности будут лежать и обесцениваться, а на машинке Маруська начнет шить и зарабатывать. Минус приобретения — при любом побеге тяжелую машинку с собой не забрать, плюс — деньги, потраченные на нее, не расходы, а вложения.
Маруська визжит от счастья, и три дня — ночи у нее рабочие — перелицовывает еще платья для себя и для тетки Вальки, учтя все замечания Саввы о дешевом виде и вульгарности предыдущих моделей. И намеревается дальше шить на заказ.
Что удивляет Савву, так это его нынешняя жизнь. Точнее, его внутренняя реакция на всё происходящее. Еще точнее, полное отсутствие внутренней реакции и какой бы то ни было рефлексии.
Он, Савва, для которого прежде любое, самое незначительное событие становилось предметом для углубленного анализа, со- и противопоставления вариантов, философских размышлений о правильности и неправильности тех или иных решений, принимаемых даже не им самим — он сам решения практически не принимал, а тех, с кем его жизнь была неразрывно связана и от кого зависела, от дяди Дмитрия Дмитриевича и княгини Софьи Георгиевны до отрекшегося от престола императора Николая, лидеров новых политических партий, вооруженных сил и местных правителей, теперь он совершенно не рефлексирует на темы всего с ним происходящего. От работы на воров и фальшивомонетчиков до приюта у проституток и ночевок валетом на одной оттоманке с девицей, которая под утро возвращается с промысла, пропахнув другими мужчинами.
— Ты, Благородь, не принюхивайси! — засыпая, бормочет Маруська.
В одно утро, когда Валька еще спит, Дора Абрамовна ушла на базар, а Маруська моет пол, подоткнув повыше, чтобы не замочить, юбку и тем самым почти полностью открывает ноги, Савва, смущаясь, задает вопрос, не тревожит ли девушку морально-этический аспект ее работы?
Формулировку Маруська не понимает, но суть улавливает.
