Меня отвлекли от моих печальных мыслей легкие частые удары по стенкам моего ящика; но так как они мне ничего не говорили, то я и не отвечал, боясь, что это, может быть, стучит матрос. Удары повторились, и я понял, что стучит Герман, и я отвечал ему, стуча в стенку ножом.

Эти постукивания меня несколько успокоили: я не забыт, я только несколько часов просижу в этом ящике. Когда я выйду, мы будем уже в открытом море, и весь мир будет принадлежать мне.

Ветер был свежий, корабль качало с боку на бок. Я с детства ходил на рыбачьих судах и не боялся качки. Теперь я был неприятно поражен, когда почувствовал тошноту.

«Вероятно, – подумалось мне, – это оттого, что я в ящике, это от недостатка воздуха. Хотя мы и провертели дырочки, но воздух проходит сюда с трудом, и в ящике душно и жарко. Как быть? Звон в ушах, неприятное головокружение, которое я испытывал, конечно, не прекратились от килевой качки, которая теперь прибавилась к боковой. Это меня страшно беспокоило. Я видел людей, подверженных этой болезни, они испускали жуткие стоны и жаловались на судьбу. Если и со мной случится то же и если мимо будет проходить матрос, то, конечно, меня услышат и извлекут из ящика раньше времени.

Я слышал, что лучшее средство от этой болезни – сон, кроме того, это было единственное средство, к которому я мог прибегнуть, поэтому я положил голову на руки и всеми силами постарался уснуть. Долго мне это не удавалось: постель была слишком неудобна. Если бы мы позаботились положить на дно ящика хоть немного соломы! Я мысленно следил за каждым движением корабля, подымаясь и опускаясь вместе с ним. Наконец я задремал.

Сколько времени я проспал, не знаю, потому что свет не проникал ко мне. Я находился в абсолютной темноте и не мог определить, был ли еще день или уже настала ночь. Только тишина, которая царствовала на корабле, показывала, что, скорее всего, теперь ночь. Слышны были только равномерные шаги вахтенных, да время от времени раздавались скрипы блоков, удерживающих паруса. Боковая качка усилилась, мачты трещали, свистело и гудело в снастях, волны глухо ударяли в борта корабля. Все это говорило о том, что ветер все еще усиливается. Благодаря ночной свежести в моем ящике было не так душно, как днем. Так как я был привычен к качке, я сейчас же опять заснул, укачиваемый суровой музыкой, которая перенесла меня мысленно в мою комнату в нашем доме, где я провел столько долгих ночей, когда на море бушевал шторм.

Меня разбудил страшный грохот и треск, точно корабль разломило надвое; вслед за этим на палубе послышался такой шум, точно рангоут разломился и свалился на борт. Снасти рвались со звуком, похожим на выстрел. Мачты трещали.

– Stop! – раздался английский возглас.

– Все на палубу! – кричал кто-то по-французски.

Среди невнятных криков и шума слышен был рокочущий стон, я узнал его тотчас же – это вырывался пар из котла. Мы, должно быть, столкнулись с английским пароходом, который врезался в наш корабль, и он теперь кренился на бок, потому-то я и скатился на стенку ящика.

Новый треск – и с нашего борта поднялся страшный крик, почти вслед за этим наш корабль выровнялся. Что сталось с пароходом, потонул ли он или ушел?

Я начал кричать, надеясь, что меня услышит кто-нибудь и меня освободят. Потом стал слушать: на палубе был слышен шум голосов, потом поспешные шаги людей, уходящих и приходящих со всех сторон. Волны с шумом разбивались о наш корабль, и весь этот шум покрывал вой ветра и стон бури.

Что если мы тонем? Неужели Герман оставит меня в ящике?

Я не могу вам передать, какой ужас обуял меня при этой мысли. Сердце замерло, руки и ноги покрылись потом, точно их облили водой. Инстинктивно я хотел вскочить, но голова стукнулась о крышку ящика. Тогда я встал на колени и всеми силами постарался спиной выдавить крышку ящика. Она была не цельная, но скреплена дубовыми перекладинами и заперта двумя крепкими замками, а потому нисколько не поддавалась моим усилиям. Я чуть не умер от страха и ужаса.

Потом я снова принялся кричать и звать Германа, но страшный шум на палубе не позволял и мне самому слышать свой голос. Я слышал, как топорами срубали мачты. Но что сейчас делает Герман, почему он не идет, чтобы меня выпустить?

Пока одни трудились около мачты, другие работали насосом: я расслышал равномерные звуки, какие он издает при выкачивании воды.

«У нас течь, – подумал я и опять безнадежно надавил на крышку, но она опять не поддалась; я упал на дно ящика, обессиленный, обезумевший от гнева, горя и ужаса.

– Герман! Герман!

Все тот же шум на палубе, и ни звука в ответ. Мой голос терялся в ящике, но если бы он и раздался снаружи, его бы заглушил стон бури.

Неужели Герман упал в море? Может быть, его смыло волной, может быть, его придавило мачтой? Может быть, он, думая о своем спасении, забыл о моем существовании, и я умру, потонув в этом ящике. И нет никакой надежды на помощь!

Остается мужественно ждать смерти, глядя ей в лицо. Для ребенка это совершенно невозможно! Когда вы свободны, вы, по крайней мере, можете защищаться, и борьба поддерживает ваш дух; но быть запертым, как я, в ящике, где с трудом можно двигаться и дышать, – казалось, ничего не могло быть ужаснее!

Я с бешенством бросался на стены своей тюрьмы – они держались крепко и даже не гнулись. Я хотел было крикнуть, но горло пересохло, и я не мог издать ни единого звука. Я не понимаю, как может человек перенести подобное состояние. Я был всего лишь ребенок, и я потерял сознание.

Когда я пришел в себя – не знаю, сколько времени прошло, – меня охватило страшное чувство, будто я умер и плыву в своем сундуке под водой, и меня раскачивают волны. Но шум на палубе привел меня в чувство. Насос продолжал качать воду, и время от времени я слышал зловещее хлюпанье воды в клапанах. Ветер ревел по-прежнему, волны глухо бились в борт корабля, сотрясая его до основания. Качка была столь сильна, что я перекатывался в моем ящике с одной стенки на другую. Я кричал и переставал кричать, чтобы послушать: нет ли какого отклика? Нет, ничего, кроме шума бури.

Я стал задыхаться, поэтому принялся снимать с себя одежду. Когда