обязательно в кипе и — что поразительно, при его работе — всегда чистый. А он в свои годы по-прежнему работал. На их участке, в глубине, за перекошенным домом стоял дощатый сарай, где и происходило действо. Старик был резником. Со всей округи шли к нему хозяйки, неся в шевелящихся дерюжных мешках или просто в руках кудахчущих кур, гордых петухов, шипящих гусей, а уносили домой их ещё тёплые тушки, умерщвлённые дедом по всем правилам загадочной науки о кошерности. Его сарай был для меня тогдашнего жутковатым, пугающим, но странно притягательным местом. Полутьма, страшноватый запах, проржавевшие от крови конусы, куда старик, сделав смертельный надрез, запихивал вниз головой свою ещё трепыхавшуюся жертву, чтобы кровь стекла в подставленное снизу, такое же ржавое ведро. А сам старик, освещённый лишь косыми лучами солнечного света, пробившимися через прорехи в ветхой крыше, в своей белой рубашке и высоком, под горло, забрызганном кровью, кожаном рабочем фартуке представлялся мне то ли безжалостным палачом, то ли самим ангелом смерти. Но внук его был не так впечатлителен, как я. У него была конкретная и непростая задача: пока дед занят, вытащить у него из заднего кармана деньги, полученные за работу. Задача была не из лёгких. После нескольких удачных краж, дед заподозрил, что деньги не вываливаются сами, был настороже, и Сёмке приходилось изощряться, чтобы не быть пойманным за руку. Для отвлечения деда иногда приглашался Мотл. Он единственный из нас хорошо говорил на идише, а дед не признавал других языков: для разговора между людьми есть идиш, для обращений к всевышнему — иврит. Да и вообще дед к Мотьке благоволил, считая видимо, что дурачок не может быть заговорщиком. Конспиратор из Мотьки был неважный, и как-то раз он чуть было не сорвал нам операцию, поощряющее крикнув, подкрадывающемуся к деду Сёмке: «Ну, давай же, быстрей!» Если Сёмке всё-таки удавалось что-то выудить из дедова кармана, то мы устраивали настоящий загул. В ближайшем магазине, который назывался «На горке», покупалась пачка сигарет «Дымок» за одиннадцать копеек — покупать посылали, конечно, того же Мотьку. Даже в те незарегулированные времена десятилетним щенкам ни одна продавщица сигареты бы не продала — на остальные деньги покупался лимонад, тогда и там он назывался «Ситро». Эта липкая, газированная и сладкая жидкость и была пределом наших мечтаний, верхом наших представлений о роскошной жизни! Если хватало награбленного, то мы покупали там же ещё пирожных — на все! Не помню, как назывались эти сладкие чудовища из сырого бисквитного теста и маргарина, но вот цену буду помнить до конца — двадцать две копейки. Это были Пирожные — не один из видов пирожных, нет — кто из нас мог представить, что существуют какие-то другие? Ах, как мы пировали, спрятавшись в кустах на опушке ближнего леса, как вальяжно затягивались и закашливались вонючим «Дымком», какой сладкий вкус запретной добычи был у пирожных, как играло в хрустальных бокалах шипучее Ситро!

Нет. Нельзя, невозможно, да и не нужно пытаться впихнуть всё, что всплывает со дна памяти, всё, что происходило тогда, весь этот пласт зачем-то случившейся жизни в один рассказ. Одно воспоминание вытаскивает за собой следующее; одна история цепляется за другую; чужая жизнь становится твоей собственной, и вот уже, забыв, кто ты есть, увлечённо пересказываешь чужую судьбу как свою, смешав имена и даты — ведь остаются в памяти не они… остаётся вкус, запах и щемящее ощущение жизни, которая была прожита — а тобой ли, поздно выяснять — успеть рассказать хотя бы это. Ведь всё это было — и неважно с кем! И всё это достойно описания. Но всё это потом, позже, а сейчас давайте всё же сосредоточимся, не разбрасываясь и не отвлекаясь на Мотле. Ведь именно он сегодня герой нашего повествования. И он заслуживает этого. Дело в том, что Мотл влюбился.

Её звали Фаиной. Была она внучкой Мэйци, старого хитрого еврея, все послевоенные годы просидевшего в маленьком, пахнущем нафталином помещении в тихом закутке огромного Славутского рынка и ведавшего таким скромным и неприметным делом, как «уценённые товары». При имени Мэйци знающие люди закатывали глаза и сладостно стонали: «О! Мэйця — это голова! О! Уценка — это золотое дно!» Жила Фаина со своими родителями в Ровно, в большом городе и в провинцию, к дедушке, её привозили ненадолго, летом, и чем старше она становилась, тем реже. А исполнилось ей тем летом восемнадцать, была она статная, черноволосая, смешливая и милая, и нет ничего удивительного, что Мотл не выдержал, что и у него случился тот всплеск гормонов, который так, увы, не соответствовал его заторможенному, детскому сознанию. Мотл увидел её — и пропал. Он перестал играть с нами в войну, не резался в карты, он часами, с независимым и безразличным видом описывал круги вокруг её дома в надежде увидеть свою возлюбленную и показаться ей во всей красе. Он стал мыться. По жутким крикам, доносившимся из закутка в переулке, где стояла их фамильная, слепленная из подручного хлама лачуга, соседи сделали вывод, что Мотл заставил мать выстирать и впервые в жизни погладить его брюки. Где и какими путями он, никогда не имевший ни копейки, раздобыл новую, в крупную красную клетку, рубашку, он не признался даже нам — его единственным друзьям. Он и раньше брился, а теперь стал делать это дважды в день, и краснокирпичные щёки его приобрели голубоватый оттенок. Его манёвры не остались незамеченными. Фаине были не чужды маленькие провинциальные радости, и хоть она понимала, что марку городского жителя надо поддерживать: всё ж Ровно — это вам не какая-то Славута и даже не Шепетовка, но гены Мэйци брали своё, и каждый тёплый вечер она проводила на скамеечке возле дома, щёлкая семечки и сплетничая с подружками и двоюродными сёстрами. Так что Мотькины брачные танцы она заметила, и вскорости об этом уже судачила вся округа, соскучившаяся по свежим сплетням и развлечениям. Поначалу Мотл не делился с нами, малолетками, своим внезапным и новым для него чувством — то ли не считал нас способными понять, то ли справедливо побаивался насмешек, но потом всё же не удержался — влюблённому нужен наперсник, нужен кто-то, с кем он мог бы разделить своё счастье, а к кому ещё он мог пойти, как не к нам? Но мы уже и так всё знали из разговоров старших, и дело обошлось практически без улюлюканий и издёвок. Вот это-то Мотла и сгубило — он забыл, с кем имеет дело и расслабился.

Так продолжалось с неделю, и вот к концу её Мотл, подстрекаемый и ободряемый нами, решился открыть любимой свои чувства и, может быть, даже сделать предложение. Ночью перед решительным объяснением Сёмка как самый юркий и ловкий под нашим прикрытием залез в сад к «Толстой Хане», торгующей цветами на рынке, и нарвал на её клумбах роскошный букет белых хризантем, который Мотл должен был преподнести своей избраннице. Было начало августа, летняя жара уже спала, и тёплый вечер был ещё светел, когда Мотл, бормоча под нос заученные слова и шаркая начищенными туфлями, подошёл к скамейке, где сидела Фаина с двумя подружками. Заметив его ещё издали, они стали хихикать и шушукаться, но, разглядев вблизи насколько серьёзно выражение его побагровевшего от напряжения лица, примолкли. Я ошивался рядом, изображая то ли адъютанта, то ли случайного прохожего. Мотл не обращал на меня внимания, полностью увлечённый повторением того, что он сейчас должен произнести. Он сам писал эту речь и не дал нам даже подсмотреть, как мы ни старались и ни напрашивались со своими предложениями подредактировать и исправить ошибки. Держа букет на вытянутой руке, он подошёл на негнущихся ногах к скамейке, шумно сглотнул и начал: «Фаина…» Больше ничего сказать он не успел. Я резко потянул за конец витого шнура от трофейной гардины, служившего Мотлу брючным ремнём и едва удерживавшего на талии его широкие брюки, а поднаторевший в бесшумном подкрадывании сзади Сёмка рванул их вниз. Девицы с визгом вскочили со скамейки и убежали в дом, откуда ещё долго доносился их истерический, захлёбывающийся смех, а мы с Сёмкой быстро убрались