изменить наше весьма бедственное положение…

Вместо ответа я лишь молча поклонился моей собеседнице.

– Правда, – продолжила она, отворачиваясь, – матушка очень просит вас уберечь нас от судов, допросов и всяких публичностей, насколько это будет возможным. Старшего князя довольно долго не было в нашем доме, но расстались они с матушкой в последний раз друзьями, и поэтому ей до крайности не хотелось бы становиться с ним врагами.

– Не извольте беспокоиться! Я сделаю все, что для этого возможно…

В нишу с солеи вместе с позвякиванием кадила донесся заунывный тенор дьякона:

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…

Аглая осенила себя крестным знамением.

Я покосился на нее и, потушив обжегший мне пальцы огарок свечи, прошептал:

– Насколько я понимаю, вы сейчас изволили передать мне слова вашей почтенной матушки. Вы, вероятно, приложили много усилий, чтобы смягчить Надежду Кирилловну в отношении меня, и я благодарен вам за это. Но не хотели бы вы сказать мне что-то от себя лично?

Немного помолчав, девушка спросила.

– К вам приходил Данилевский?

Я усмехнулся, вспомнив о нашей встрече с господином студентом у забора чужого особняка в замоскворецком переулке:

– Приходил. Сомнительный какой-то субъект… Кстати, судя по письмам Анны Устиновны, матери Барсеньева, ей вы не сказали об этом юноше ни слова!

– Нет, он совсем не сомнительный, – с улыбкой покачала головой Аглая Петровна. – Просто я надеялась, что, поговорив с юристами и видными деятелями купечества, тетушка откажется от намерения бороться с Кобриными. Я знала, что Данилевский и сам побывал на грани жизни и смерти. Поэтому я приняла решение ничего ей не говорить. Хотя я бы многое отдала за то, чтобы убийцы Миши были наказаны. А еще больше бы отдала за то, чтобы Миша и вовсе не впутался во всю эту историю, да и я с Андреем Федоровичем тоже. Тогда я хотела все остановить и надеялась, что жертв больше не будет…

– Однако ваше молчание не спасло Анну Устиновну, и я уверен, что и не могло спасти…

– Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков! Аминь! – провозгласил с солеи священник.

Служба, похоже, наконец заканчивалась.

В храме стало шумнее. Толпа пришла в движение. Часть прихожан устремилась занять очередь на причастие, другая – к свечному ящику, третья – к порогу, дабы с облегчением вдохнуть свежего холодного осеннего воздуха.

– Аглая Петровна, – окликнул я девушку, – мне нужно вас спросить еще об одной очень важной вещи.

– Что такое? – не поворачиваясь ко мне, спросила она.

– В письмах Барсеньев писал, что найденные векселя разделили на три части. Одна осталась у него, одна – у Данилевского и еще одна – у вас. Как они исчезли у молодых людей, я теперь знаю. Но вы… Если верить письмам Анны Устиновны, вы всячески отрицали, что у вас сохранились каких-либо документы…

Аглая Петровна с испугом взглянула на меня, а затем, вставив свою свечу в подсвечник, уселась на стоявшую в арке у стены опустевшую деревянную скамью и поплотнее укуталась, будто в кокон, в свою багровую шаль, словно пытаясь защититься ею от моих расспросов.

– У меня нет никаких векселей, – потупившись, прошептала она.

– И не было? – я присел на скамью рядом с ней.

– Были…

– Что же произошло?

Девушка прикусила губу и подняла на меня взгляд. В глазах ее заблестели слезы.

Это было то, чего я опасался больше всего.

Мимо нас к выходу потянулись прихожане: мещане, служащие, офицеры, работники, одетые в лучшее выходное платье, дамы с детьми, с видимым удовольствием пережевывавшими кусочки пшеничной просфоры. Прошел мимо, почему-то задержав на нас свой взгляд на пару мгновений дольше, чем того требовали приличия, и низкорослый крепкий седовласый бородач в черной шубе, чем-то похожий на бобра, вставшего на задние лапы.

– Я уже говорила вам про младшего Кобрина, – сказала Аглая Петровна, дождавшись, когда рядом с нами не будет лишних ушей. – Но тогда я не знала, как договорить вам все до конца. После смерти батюшки я не видела младшего князя, ибо приезжал он к нам только со старшим своим братом, и все выглядело, как и бывает в купеческих семьях, очень прилично и официально. Он был привлекателен и галантен, но я не скажу, что он сильно бередил мое сердце. Напротив, он чем-то даже отталкивал меня, несмотря на всю эту его галантность. Но я не возражала против брака. Я думала, что мои чувства – лишь страх перед доселе неизведанной замужней жизнью. Но я ошиблась. После смерти отца я не получила от младшего Кобрина даже записки с соболезнованиями! Что же говорить о визите и какой-либо поддержке!.. А после оглашения завещания… После оглашения завещания все стало на свои места. Разговор о женитьбе был уже неуместен. Мы с матушкой даже не обсуждали это: и так все было понятно. Горько и тягостно, конечно, но нам не приходилось с ним более встречаться, как могло бы случиться, если бы мы жили в столице, и я принадлежала бы к дворянскому сословию. Наша помолвка хранилась в совершенной тайне, и потому обсуждения и осуждения в обществе я избежала. Так что я надеялась просто забыть обо всем этом. Но в день, когда хоронили Мишу, когда на кладбище его гроб опускали в могилу, я увидела его, младшего князя… С тем же выражением праздного любопытства, как и всегда, он подошел к нам. Выразив свои соболезнования моей матушке и мне, он присоединился к скромным поминкам у нас дома. Скромным потому, что Мишу ведь здесь почти никто не знал – зашли лишь соседи и подруги матушки, да старые знакомые нашего семейства, которые помогали в эти ужасные дни все устроить…

– Простите, а почему тело юного Барсеньева не повезли хоронить в его родной город? – спросил я. – К чему была такая спешка с погребением?

– Был наказ властей и врача из Екатерининской больницы: трупы холерных больных погребать незамедлительно. Мы даже Анну Устиновну известить не успели… – Аглая Петровна достала из рукава платок и приложила его к глазам.

– Понимаю… Так что же князь?

– Мы тогда прошли с ним к беседке в нашем саду. Я проплакала все те три дня, и мне действительно стало нехорошо в душном доме. А потом… То, что произошло потом, стало для меня даже облегчением. Иногда, когда сильно болит голова, нужно посильнее ущипнуть себя за руку, чтобы боль в руке заглушила мигрень. Вот и младший Кобрин проделал со мной нечто подобное. Я ведь не жаждала его объяснений по поводу расстроившейся помолвки, и когда