Знаем, что они многократно говорили о Герцене и первая встреча, например, у них началась с разговора о Герцене (когда Ге просил Тургенева позволения написать портрет, тот сказал: «Нам далеко до Герцена!»). Знаем, что Тургенев встречался в мастерской у Ге с Салтыковым-Щедриным. Знаем, что Ге привозил Тургенева в мастерскую к Репину смотреть «Бурлаков». Знаем, наконец, что оба были на собрании артистического клуба, созванном А. Г. Рубинштейном. Может, и не знаем чего, но для десяти дней и такого общения, право же, немало.

Ге писал Тургенева-литератора, чьими произведениями смолоду зачитывался, и Тургенева, одного из интереснейших людей эпохи, и Тургенева, старого знакомого Герцена, – он писал Тургенева, одним словом. Но едва брался за кисть, перед ним – нет, не на месте Тургенева, но где-то рядом – появлялся странный образ вот этого самого белого гуся; может быть, и не образ даже, а мысль об образе или ощущение его.

Белый гусь – и внешний облик, и характер, и манеры, скорее – символ и того, и другого, и третьего. Это – толстовское, когда Наташа пытается объяснить, что Борис – узкий, серый, светлый, как часы столовые; «Безухов – тот синий, темно-синий с красным, а он четвероугольный». Объяснить почти невозможно, но мы ее понимаем.

Белый гусь, пришедший в голову Ге, сродни знаменитому образу вороны на снегу, который мерещился Сурикову, когда он приступал к «Боярыне Морозовой». Лев Толстой «белого гуся» понял и принял. Уже после смерти Ге художник П.И. Нерадовский спросил Льва Николаевича, похож ли Тургенев на портрете Ге. «Поняв из моего вопроса, что я вижу в этом портрете Тургенева не таким благообразным, как представлял его себе по известным портретам и фотографиям, он с поспешностью ответил мне, напирая на каждое слово:

– Да, да! Вот именно такой он и был – белый гусь!»

Ге писал Тургенева – не гуся. Наташа видела и знала Бориса, а не серые столовые часы. Крамской старательно, искренно делал портрет своего приятеля Суворина, но потом пришлось оправдываться: «Считаете ли возможным, что мне входили в голову намерения при работе, и что я занимаюсь какими-либо утилитарными целями, кроме усилий п о н я т ь и п р е д с т а в и т ь сумму характерных признаков?..»

В том-то и дело, что при самом осознанном и детально продуманном замысле в творение искусства врывается нечто непреднамеренное, уследить за процессом появления которого невозможно. Это непреднамеренное может быть почувствовано как какой-нибудь «белый гусь» или может удивить внезапным решением.

Ге нравился портрет Тургенева: он его держал у себя дома, показывал гостям. Тургенев уже через год писал Полонскому, что портрет ему никогда не нравился – «но как было сказать Ге?» При чем здесь Ге! Знаем, что в письмах Полине Виардо и Третьякову он отзывался о портрете одобрительно. Вкусы Ивана Сергеевича в области портретного искусства переменчивы: после того как его писали Ге, Маковский, Перов, Репин, он вдруг объявил «бесспорно первым портретистом мира» Харламова.

Но, может быть, в портрете Ге он постепенно обнаружил, почувствовал непреднамеренное, которое, не желая того, вложил художник?.. Американский живописец и график Сарджент сказал: «Всякий раз, как я пишу портрет, я теряю друга».

Ге был удачливее: ему обычно везло с друзьями.

Хутор Плиски

Было время, когда я должен был держать свою страсть в тайне и прятать ее в шкафу! И вот в один прекрасный день я, наконец, растворил ей двери, и она ушла; но у меня остался целый шкаф, набитый битком.

К. Коро

Бегство

Груженые возы, скрипя и покачиваясь, ползли по дороге. Назойливые слепни со стуком ударялись о потные бока лошадей. Лошади лениво обмахивались длинными хвостами. Тяжелые копыта бесшумно опускались в пыль. На обочине суетливо купались в пыли круглые, сытые воробьи.

От железнодорожной станции до Красиловской дачи шесть верст. Дорога вьется среди полей, дачу с нее видно издалека. Купы старых тополей облаком темнеют на краю неба. Это и есть дача.

Сперва дорога вливается в улочку, образованную несколькими хатами, потом – от придорожного креста – поворачивает влево и выходит к пруду. На другом берегу краснеет в зелени одноэтажный дом, за ним мелькают среди деревьев побеленные хозяйственные постройки.

Ге здесь все с пылом переделает, перестроит, начнет вести хозяйство по-своему. Даже именоваться дача отныне будет по-новому – хутор Плиски, от названия железнодорожной станции.

Обгоняя медлительные возы, Ге торопился к дому. Здесь, на далеком степном хуторе, нашел он последнее пристанище.

География его творчества ограничена тремя точками: Флоренция – Петербург – Плиски.

Наступит время, – он даже умирать, будто зная точно день и час, примчится сюда, на свой хутор: вдруг бросит Петербург, куда привезет новую картину, проедет, словно охраняемый какой-то чудесной силой, Москву, Ясную Поляну, Киев, Нежин – всюду повидает напоследок дорогих людей, – с трудом доберется до Плисок и здесь, буквально на пороге, испустит последний вздох. Но до этого времени, до могилы, спрятавшейся в конце аллеи, на зеленой лужайке, еще двадцать лет почти, двадцать лет поисков, открытий и потерь – мучительных двадцать лет.

Это нам, оглядываясь назад, нетрудно укладывать, как ступенька на ступеньку, год за годом, всю жизнь Ге; это мы видим, что каждая ступенька необходима, чтобы в лестнице не получилось провала, а если и были в жизни Ге остановки, то ведь и между этажами нужны площадки; не всегда ж так бывает – все вверх да вверх. Но самому Ге казалось, что каждая остановка зачеркивает пройденное, на каждой остановке ему казалось, что он снова внизу и что надо снова начинать подъем.

Вот он в 1876 году и перебрался на хутор, чтобы начать все сначала – жить, думать, творить.

Приезд Ге из Италии в Петербург наделал шума, отъезд – того более.

Каждый хотел узнать, понять, отчего это случилось, найти причину, но каждый искал и находил одну причину, – ту, что ему была ближе и понятнее. А причин было много, одна тащила за собой, объясняла другую, – вряд ли сам Ге мог бы назвать главную.

Все сходились в одном – считали, что неудача последних картин Ге подтолкнула его к решению. Наверно, так оно и есть, но это дело сложное; людям же хотелось связать