– Для меня это первая попытка написать историческую фигуру: я набрасывал эскиз еще до «Петра и «Алексея».

Щедрин продолжал свое:

– Поэзия и драма в русской литературе непременно рядом…

Если бы в анекдотах про Щедрина рассказывали только о его раздражительности за картами!.. После «Истории одного города» иные критики возмущались, что Щедрин глумится над народом.

Салтыков-Щедрин писал Пыпину: «Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия».

Он объяснял: градоначальник с фаршированной головой, который управляет судьбами тысяч людей с помощью двух романсов: «Не потерплю!» и «Раззорю!», – это не смех, а трагедия.

Может быть, поэтому Михаилу Евграфовичу хотелось, чтобы рисунки к «Истории одного города» сделал автор «Тайной вечери» и «Христа в Гефсиманском саду», никогда не пробовавший сил в жанре, тем более в карикатуре. Ге не иллюстрировал «Истории одного города», но прочитал Щедрина правильно. Он не стал рисовать градоначальников, фаршированных или порхающих по воздуху. За текстом глуповской летописи Ге прочитал трагедию сатирика, который переплавляет боль в смех.

Ге написал Салтыкова-Щедрина в 1872 году.

В 1871 году, когда шли споры об «Истории одного города», Ге лепил бюст Белинского. Трудно сказать, почему он обратился к скульптуре. Возможно, его привлекла монументальность. Скульптура не была «очередным» увлечением. За свою жизнь Ге брался лепить несколько раз, с большими перерывами. Через двадцать лет после бюста Белинского он сделает скульптурный портрет Льва Толстого. Герцена он не лепил. Но Герцена во Флоренции лепил Пармен Забелло. Он же сделал бюст Шиффа. Забелло вообще часто дублировал в скульптуре живопись Ге: он – автор бюстов Тургенева, Некрасова, Салтыкова-Щедрина.

Может быть, Ге подтолкнуло к скульптуре знакомство с Антокольским. Как раз в это время он обнаружил молодого скульптора и переживал период «острой влюбленности». Антокольский заходил в мастерскую, издали, склонив по-птичьи голову набок, разглядывал работу. Потом быстрым уверенным шагом подходил к станку, показывал, как лучше сделать. Иногда молча брал маленький кусочек глины, слегка разминал в пальцах и прилепливал удивительно точно. Ге чувствовал силу этого худого красивого юноши с черной растрепанной бородкой, слушался его. Когда работа была закончена, Антокольский, поворачивая голову, как петушок, долго ее оглядывал то левым глазом, то правым: ему не очень нравилось, но он ничего не сказал Николаю Николаевичу, только посоветовал: «Вылепите несколько книг стопкой и поставьте на них бюст». Ге не стал переспрашивать, сделал подставку из книг – и охнул: вышло чудо как хорошо!

Бюст скоро сделался известен. Была проведена денежная подписка – подписчикам рассылали гипсовые копии. Тургенев просил прислать копию бюста в Париж. Строгий Стасов даже через три десятилетия вспоминал – есть на свете превосходный бюст Белинского, работы Ге.

В 1877 году в Женеве увидела свет книга «Из-за решетки» – сборник стихотворений русских политзаключенных. Одно из стихотворений называлось «К бюсту Белинского». Похоже, что стихи относятся к бюсту, сделанному Ге.

Голос поэта прорвался из-под каменной толщи каземата.

На первой странице книги стояло: «Посвящается нашим политическим предшественникам». Поэт обращался к Белинскому:

…Зачем не торжество борца,

Не мир души в нем отразились, —

Черты прекрасного лица

Туманом скорби омрачились?

Зачем нельзя в них прочитать,

Что все сбылись твои желанья?

На них глубокая печать

Невыразимого страданья.

Автор стихотворения, молодой революционер Сергей Синегуб, нашел точные слова: они помогают услышать то, что хотел сказать Ге, когда лепил Белинского, когда писал портреты русских литераторов, своих современников. Стихотворение прокладывает курс от бюста Белинского к портрету Салтыкова-Щедрина.

За три года до смерти Щедрин подводил итоги: «Ах, это писательское ремесло! Это не только мука, но целый душевный ад.

Капля по капле сочится писательская кровь, прежде нежели попадет под печатный станок. Чего со мною не делали! И вырезывали, и урезывали, и перетолковывали, и целиком запрещали, и всенародно объявляли, что я – вредный, вредный, вредный».

И все же Щедрин выходил победителем. Иначе не стали бы его «вырезывать» и «урезывать». Щедрин выглядел победителем даже в анекдотах: укладывал остротой, бил наотмашь грубой мужицкой шуткой.

Сложился, стал привычным образ борца, обличителя. После Ге писал Салтыкова-Щедрина и Крамской, – наибольшую известность получил портрет, выставленный в Третьяковской галерее. Щедрин на портрете соответствует общему представлению: проницательно умен, силен духом и победительномонументален.

Но работа Крамского над портретами Щедрина имеет долгую и сложную историю. В конце января 1877 года Щедрин согласился позировать Крамскому – портрет был заказан Третьяковым для своего собрания. Щедрин писал потом, что Крамского лично «почти не знал»: «Он двукратно снимал с меня портреты по заказам». В последних числах марта художник уже сообщал Третьякову, что портрет окончен, причем в сравнении с первоначальным замыслом претерпел большие изменения. Третьякову непременно хотелось, чтобы Салтыков-Щедрин был написан с руками.

Однако прошло еще два года, пока портрет приобрел известный нам вид, был показан на выставке и попал в галерею. Переделки, доделки – то ли руки Третьякову не нравились, то ли еще что. Есть предположение, что были написаны не два, а три варианта портрета. Для нас важен только один – и не тот, что выставлен в Третьяковке, что стал хрестоматийным.

Был еще – скорее всего первый по порядку – погрудный портрет, теперь полузабытый. Он поражает сходством с портретом работы Ге – тот же поворот головы, те же складки на переносице, даже косая прядь волос, зачесанная на ухо, – та же, но всего замечательнее – выражение лица. Крамской увидел Щедрина таким же, каким семью годами ранее увидел его Ге.

А Ге увидел страдающего Щедрина. И это не противоречило образу. Воля к борьбе, сила обличения рождаются из страдания. «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Нужно страдать вместе с человечеством, с несчастным своим народом, чтобы стать обличителем и борцом.

Михаил Евграфович говорил:

«Я летописец минуты. Мир грустит – и я грущу. Мир вздыхает – и я вздыхаю. Двадцать лет уже тянется моя минута. Двадцать лет перед глазами гнусное зрелище – хищники, предатели, пустосвяты, проституты стараются задушить в обществе признаки порядочности. Двадцать лет я протестую – и несть конца. А во мне – жгучая боль».

Ге написал жгучую боль борца. Боль постоянная не проходит, но человек привык постоянно ее превозмогать, побеждать. Он привык переплавлять боль в смех, ковать мечи из страдания. Лишь иногда он словно забывал об окружающих, обычная суровость исчезала из его взора, в глазах светилась доброта.

Современник писал, что обличье у Щедрина было совершенно русское, схожие лица