Мы останавливаемся перед входной дверью. Но она забита досками. Окна тоже заколочены.

Мы выходим из машины, и синьор в очках включает фонарик. Я смотрю, как он идет к двери, но, вместо того чтобы открыть ее ключом, бьет ногой по доскам, еще и еще раз, пока они не ломаются.

Дверь распахивается, и внутри темнота.

Синьор в очках возвращается, прихватывает с сиденья пакет, какие дают в магазине. Потом берет меня за руку. Мне это нравится, так он похож на моего папу. Мы входим в дом, и, хотя там темно, я знаю, что рядом с ним мне не нужно бояться.

Столько комнат в этом доме без огней. Они никак не кончаются. И мы проходим их все. Мебель накрыта белыми простынями. Картины и люстры завернуты в бумагу. Пахнет ветошью. За лучом фонарика мы поднимаемся на второй этаж.

Где синьора со светлыми волосами и две девочки? Здесь никого нет.

Синьор в очках приводит меня в комнату со странной кроватью. Это кровать под крышей. Я такую видел в книжке сказок, которую мама читает мне на ночь. Кровать короля. А я до сих пор одет принцессой.

– Я мальчик, – говорю синьору в очках, вдруг он до сих пор не понял.

Он ничего не отвечает. Ему все равно. Он берет меня под мышки, поднимает, сажает на кровать. Открывает пластиковый пакет, достает бутылочку воды. Прежде чем дать мне попить, сильно встряхивает. Я не знаю зачем. Бутылочка уже открыта, достаточно отвинтить крышку.

Я глотаю, очень хочется пить. Вода горьковатая.

Потом он кладет мою голову на подушку и садится на пол, возле белого шкафа. Мне вдруг очень хочется спать. Ужасно хочется.

Когда я просыпаюсь, синьор в очках все еще тут. Но я быстро засыпаю снова. Открываю глаза, а он все время тут. Иногда дает мне попить. Есть я не хочу. Я все время вялый. Чтобы дать мне напиться из бутылочки, ему приходится приподнимать мне голову. Я писаюсь в постель, но мне все равно. Никто не ругается на меня. Мама, та всегда ругалась, и старший брат поднимал на смех. До туалета мне не дойти, простите.

Однажды я просыпаюсь, а синьор в очках что-то пишет на серой стене синей ручкой. Какое-то слово. Но прочесть не получается, слово слишком мелкое, а веки такие тяжелые. Он и пишет, и плачет. Не знаю, почему он плачет. Потом я снова закрываю глаза.

И сплю. Все время сплю.

Рассказ прервался. Джербер заметил, что Эва заснула тоже. По всей видимости, в том же платье, в той же кровати, в том же доме, что и мальчик из истории.

Иногда бывало, что маленькие пациенты из транса проваливались в сон. Обычно доктор их не будил. Они просыпались сами, и от гипноза тоже.

Так он поступил и в этом случае. Пальцем остановил стрелку портативного метронома.

И огляделся.

Ему не хотелось, но только что услышанное заставляло его это сделать. Многие его действия в последнее время были продиктованы десятилетней девочкой.

Где-то на стенах, обклеенных веселенькими обоями с маргаритками, которые с самого начала его раздражали, возможно, скрывалось тайное слово.

А может, и нет.

То, что рассказ Эвы завершился в этом доме, уже не слишком его удивляло. Наконец прояснилась связь между невидимым другом и девочкой. До сих пор гипнотизер задавался вопросом, что между ними общего и почему предполагаемый призрак малыша Батигола выбрал именно ее, чтобы заявить о своем присутствии. Теперь он это знал.

Их объединяло место. Нет, поправил он себя: Эва захотела, чтобы место объединило их.

В отличие от людей, жилища переживают циклы. Умирают и возрождаются. Сейчас дом, в котором находился Джербер, снова вступил в фазу упадка. Нужно проверить, в самом ли деле в 1997 году имение Онельи Кателани было настолько заброшенным. Ваннини определенно могла бы предоставить такую информацию. Но психологу не требовалось расспрашивать домоправительницу. Он и так уже все знал.

Скорее всего, этот поворот истории был правдой.

В рассказе Эвы часто встречались слишком живые подробности, слишком реальные ситуации. Они должны были подчеркнуть достоверность истории, но также и запутать слушателя.

Таким утонченным умением девочка никак не могла обладать.

Джербера поразил последний, краткий фрагмент истории воображаемого дружка. В очередной раз реализм повествования ставит под вопрос убежденность в том, что это плод Эвиной фантазии. Показалось бы невероятным, если бы ей удалось в совершенстве описать действие наркотика, растворенного в воде, которой синьор в очках поил маленького узника, – но Эва проделала это неосмысленно и наивно, как сам ребенок поведал бы о своих ощущениях. Ни словом не обмолвившись о наркотике.

Только взрослый мог бы постичь двойной смысл ее речей.

Но Джербер уже привык мучиться сомнениями.

…Он говорит, что осталось мало времени. Он говорит, что скоро все кончится…

Рассказ воображаемого мальчика не прояснил смысла такого пророчества. Оставалось непонятным, кончается ли время для героя истории или для тех, кто через Эву постигает ее.

До того как их прервали, девочка впервые заговорила об отце. Ей вроде было приятно вспоминать о родителе.

…Он говорил, что я – его королева…

Но потом открылась новая, ужасная глава.

…синьор в очках что-то пишет на серой стене синей ручкой. Какое-то слово…

Джербер был уверен: он близок к открытию. Очень близок. Откуда явилось такое ощущение, он сам не знал. Тем временем перед ним вставала непростая дилемма: единственное доказательство того, что Эва лжет, скрыто под мириадами издевательски ухмыляющихся белых цветочков.

Когда поклеили эти проклятые обои? После рождения Эвы? Обои с маргаритками настолько вытерлись и пожелтели, что им, похоже, гораздо больше десяти лет.

Знать, что разгадка кроется под несколькими миллиметрами бумаги, было нестерпимо.

Если Эва до сих пор говорила правду, где-то на стенах этой комнаты осталось слово, которого она наверняка не знает. Знает только ее дружок.

Пока Пьетро Джербер бился над очередной загадкой, сотовый телефон в его кармане завибрировал, оповещая о том, что пришло сообщение.

Психолог вынул телефон и прочел на дисплее:

Ты был прав. Он объявился снова.

Сообщение пришло от старшего брата Дзено Дзанусси.

31

Тот принял Джербера в своей крошечной квартирке. День был в самом разгаре, а Пьетро Дзанусси все еще не снял пижаму.

Кроме того, был взбудоражен.

– Проходи, извини за беспорядок, – пригласил он.

Джербер огляделся. Никакого беспорядка, не за что извиняться –