после ее ухода. Такой парадокс, так получилось с нею. Она предупреждала об этом его – и так и случилось, единожды она попала в цель со всеми своими предсказаниями. Хоть раз, да попала. Гриша ее обожал, какая она была, такой и осталась. «Мы в техникуме в баскетбол играли», – вздыхала мать и поводила почти молодыми плечами.

С матерями вообще было сложно. Головы их затуманены от любви к своим детям и от государственных интересов. В доме у своего приятеля, где они изредка собирались для своих посиделок, мама его, одинокая милая библиотекарша, зябко кутавшаяся в шаль, жившая для сына и книжек, один раз в Автово сказала за столом с вареной картошкой и порезанной селедкой: «Ну, как же вы не понимаете, мальчики. Их необходимо было убрать с улиц нашего прекрасного города, нельзя безобразить лицо великой страны – победительницы фашизма». Она была умная и честная женщина.

Речь неожиданно зашла о том, как в один прекрасный день с улиц и дворов Ленинграда после войны убрали и вывезли неизвестно куда всех безногих и безруких инвалидов Советской армии по приказу сверху. Ба-бах, и в одночасье, почти мгновенно, исчезли все эти лихие несчастные мужики, с закушенными папиросами во рту, в распахнутых бушлатах, ватниках и тельняшках под ними, которые ездили без шапок на подставках с подшипниками по мостовым с шумом и треском, отталкиваясь от дорог деревянными колодками, закрепленными ремнями на руках. Их было очень много в Ленинграде, и они были убраны в одну ночь с улиц, из электрических будок и подвалов города-героя. По слухам, их отвезли на какой-то остров в Баренцевом море и оставили там жить. Жить?

– Как же так, мама? – поинтересовался сын хозяйки, не поднимая своих пронзительно-синих глаз от дымящейся тарелки, работавший кочегаром в котельной, сутки с двумя днями отдыха. Мать поднимала его одна с большими трудностями, отказывая себе во всем. Сын получил два диплома о высшем образовании, выучил три языка и, в результате, работал в котельной. Он писал прозу, которая была никому не нужна, разве что десятку-другому людей, подобных ему юношей и девушек, кочегаров, охранников, грузчиков. Но он был хорош собой, любопытен, наблюдателен, умен и нервозен, иногда опасен. Много пил, как и полагается людям этой профессии.

Мать его, добрейшая женщина, жившая за ширмой с китайскими бурыми от возраста драконами по шелковой поверхности, отвечала ему: «Это понятно и объяснимо. Власть старается украсить город, стереть следы войны, это необходимо, вот этих людей и выселили отсюда». Молчавший Кафкан поперхнулся и покраснел. Сын ее невозмутимо отвечал матери: «Кто сказал украсить город и выселить живых людей, а?! Ты не права, мама». Разговора не получилось, но он запомнился Грише. Мать его друга на прощание сказала им примиряющим тоном: «У них не было другого выхода, мальчики». Спускаясь по лестнице, друг Кафкана ворчливым голосом сказал: «У них, это у него, что ли, у кремлевского кормчего? Непонятно». И правда, непонятно. Было много непонятного в жизни, со всем и не разобраться. Призовем к снисходительности, наступив на принципы, потому что мама.

– А я и не говорю вам ничего, Григорий Соломонович. Ничего. Я желаю вам здоровья и благополучия. Вы мне симпатичны, несмотря на странный и немотивированный отказ нас поддержать. Не укоряю, хотя мог бы. Вы могли заметить, что я люблю поэзию, особенно ленинградскую, – Олег был предельно внимателен и оживлен.

– Да, я знаю эту вашу слабость, она является важной частью вашего обаяния, – Кафкан чувствовал себя плохо. Но свобода и легкость оттого, что он освободился от необратимых просьб Олега, от необходимости просто говорить на тему спасения, придавали его дыханию юношескую силу и свежесть. Сай подошла к нему близко, почти вплотную, и пощупала пульс на запястье. Рука у нее была прохладной. Гриша посмотрел на нее и спросил хрипло: «Ну что, Сай?». Майя наблюдала все происходящее во все глаза, но не вмешивалась, к счастью. Ее вмешательство могло быть суровым, безжалостным и даже необратимым. Уже случалось в прошлом с нею подобное, правда, тогда она была много моложе. Но руки и ноги, и даже локти, как говорится, помнят, нет?

Майя сжала кулачок и поднесла его ко рту, похлопав им по губам, что говорило о ее состоянии очень многое. Кафкан попытался ей издали улыбнуться, но у него не очень получилось, он опять горел. Быстрым шагом, отставя зад, пришел Нене и принес ему таблетку Augmentin и воды в стаканчике. «Должно помочь, теперь будет легче», – проговорила Сай. Она заглядывала в лицо Кафкана, это было неприятно ему.

Уже стало совсем темно и продолжало еще стремительно темнеть снаружи, видны были звезды на куске черного неба в раскрытых дверях приемного покоя. 32 градуса показывал внушительный градусник, висевший на косяке раздвижных дверей. Тепло, но ветер с моря освежает голову. И мерно, почти бесшумно гудящий мощный кондиционер делает пребывание здесь комфортным. Если бы не горящее от жара тело, то все было бы совершенно. Чтобы отвлечься почти от неловкости, Гриша посмотрел на Олега. Тот тоже приблизился к Кафкану почти вплотную, хорошо обученный Коля остался метрах в пяти от него. Он обозревал ситуацию панорамно. Руки его были похожи на смуглого цвета ядовитых, красивых, только что пообедавших змей из джунглей Ко Пангана.

Олег Анатольевич очень хотел выговориться, несмотря на ситуацию, больницу, наличие посторонних людей, болезнь Кафкана и мало подходящее для откровений место. Все его нутро, все его бурлящие страсти и любови, ненависти и интересы, все его многочисленные знания и пристрастия, требовали от него произнести вслух скопившиеся и бурно теснящие друг друга слова и избавить его от бешеного сердцебиения.

Близко склонившись к Кафкану, он сказал наставительным тоном:

– Мы-то проживем без вас, Григорий Соломонович, выживем, еще как выживем, пространство поможет нам, душа наша русская, бессмертная, безграничная поможет, а вот как вы справитесь без нас – это неизвестно, это еще бабушка надвое сказала. Я ведь всех ваших знал, в подробностях, так сказать. И Виктор Борисовича, и Виктор Гейдаровича, и Евгения Ароновича, и остальных друзей ваших… Достойные мужчины, недооцененные, я их охранял, можно сказать, от неприятностей, опекал как мог. Не удивляйтесь, Григорий Соломонович, не удивляйтесь. У всех есть свои достоинства в закоулках души. Я ведь и пиво пивал в ларьке на Рубинштейна кое с кем, и закусывал чем Б-г послал с хоперским казаком с сиреневыми глазами, талантливейшим Сашей С. на Чайковского, забивал косячок в парадной возле «Титана» с учителем литературы в вечерней школе Володей А., всех дружков ваших незабвенных, да… охранял… И даже