Шрифт:
Закладка:
У Саши не было уже сил говорить, но он бровями сделал знак Гуле, что не нужно загораживать его от солнца. Гуля убрала папку, и Саша слегка кивнул головой. Значит, она его поняла.
Наклонившись над Сашей, Гуля старалась угадать, что ему ещё нужно.
Он чуть пошевелился.
— Жарко, — сказал он одними губами. — Сними с меня одеяло.
Гуля оставила на Саше только простыню. Он опять чуть-чуть кивнул головой:
— Так хорошо.
Гуля держала обрубочек Сашиной руки в своей, считая пульс.
— Доктора, сестру, — сказала она тихонько няне.
Саша вздрогнул и открыл глаза.
— Ничего, ничего, Сашенька, — успокоила его Гуля. — Лекарство пора принимать.
Дверь приоткрылась, и в дежурку вошли профессор, доктор, старшая сестра.
Но Саша даже не поглядел на них. Он с трудом, прерывисто дышал, и казалось, у него уже не хватало сил ни на что другое. Гуля поняла, что ему уже никто не поможет — ни доктор, ни профессор.
Она не заметила, сколько времени простояла у Сашиной постели, позабыв обо всём, даже о Ёжике…
После смерти лицо у Саши стало светлое, строгое, ясное.
— Ну что ж, — сказал ей профессор, как говорят самым близким людям, — тут ничего нельзя было поделать. Ступайте домой, милая, отдохните.
Вернувшись домой, Гуля ещё с порога заметила, что мать чем-то огорчена и взволнована.
— Что такое? Ёжик нездоров? — тихо спросила она, оглядываясь на его кроватку.
— Нет, он здоров, — ответила мать и быстро спрятала что-то в ящик стола.
— Сергей? — ещё тише спросила Гуля.
— Да, Гуленька, — просто ответила мама. — Товарищ его пишет… Но ведь это ещё надо проверить. Может быть, ошибка…
Гуля на секунду закрыла глаза.
— Покажи, — сказала она матери и опустилась на кровать.
Мать протянула ей сложенное треугольником письмо. Медленно, точно онемевшими пальцами, Гуля развернула клетчатый листок. На колени к ней упала фотографическая карточка. Да кто же это? С карточки смотрела на неё смеющаяся девушка с развевающимися на ветру волосами.
Гуля не сразу узнала себя на этом недавнем снимке, который был подарен Сергею в одну из самых счастливых минут, а теперь вернулся как вестник несчастья.
«…Ваш муж, — написано было в письме, — убит осколком вражеского снаряда в висок. В его комсомольском билете мы нашли вашу фотокарточку…»
— Приляг, Гулюшка, — попросила её мама, укрывая дочь стареньким шерстяным платком. — Ты вся дрожишь как в лихорадке.
Гуля легла и долго лежала не двигаясь, глядя широко открытыми глазами в темнеющее за окном небо. Она не могла плакать. Мысли её путались. Она думала сразу и о Сергее и о Саше, о том, что они уже не увидят победы.
Проснулся Ёжик. Он закричал громко, обиженно, словно все были виноваты в том, что он проспал свой ужин.
Гуля взяла его, и ей стало как будто легче оттого, что в руках у неё шевелится это маленькое, тёплое, требовательное существо.
— Ёженька, Серёженька, — сказала она, неожиданно для себя самой назвав мальчика именем его отца, которого ему уже не суждено было увидеть.
Покормив ребёнка, она снова уложила его в кроватку и, постояв над ним несколько минут, села писать письмо Сашиным родным в приволжский город.
Она писала, обдумывая каждую букву, выбирая из всех слов на свете самые нежные и утешающие.
А в конце письма она написала:
«Мы не простим врагам эту смерть. Мы не забудем гибели наших мужей, сыновей и братьев, которые так же, как Саша, любили жизнь, солнце, так же хотели жить. Клянусь вам, что мы отомстим за вашего милого мальчика!»
Уже была поздняя ночь, когда Гуля закончила письмо.
В эту минуту она поняла, что решила идти на фронт.
Вместе с письмом Гуля послала Сашиным родным его чёрную записную книжечку, полную цифр и чистых юношеских мыслей.
До́ма
Шли дни. Зима уже была на исходе. Гуля работала не покладая рук. Её можно было видеть всюду: и в библиотеке за стойкой, и в перевязочной, где, наклонившись над раненым, она осторожно накладывала повязку, и на ярко освещённой эстраде госпитального клуба, когда, сняв халат, она в своём коричневом бархатном платье читала стихи людям с забинтованными головами, с руками на перевязи, с ногами в лубках.
Вспомнив, что она опаздывает кормить Ёжика, Гуля наскоро одевалась и бежала домой.
А в это время Ёжик надрывался от крика… Гулина мама пыталась напоить его сладкой водичкой, но Ёжик отбрасывал от себя ложечку и кричал требовательно и сердито.
Тогда бедная бабушка принималась ходить с ним по комнате, пела ему песни, рассказывала сказки, но ничего не помогало. Ёжик не нуждался ни в сказках, ни в песнях — он хотел молока.
И когда Гуля влетала в комнату, она сбрасывала с себя на ходу жакет и, усаживаясь на кровать с Ёжиком, по-детски оправдывалась:
— Прости, мамочка, я не знала, который час.
— Проси прощения у своего сына, а не у меня! — говорила молодая бабушка. — Ты просто уморишь его голодом.
А Ёжик, уже успокоенный, громко чмокал губами и сонно водил по Гулиной щеке пухлой ручонкой, как бы перетянутой ниточкой. Она ловила губами и целовала эту ручонку и, поглаживая крутой вспотевший лобик, смотрела на сына сквозь слёзы. «Как я расстанусь с тобой, счастье моё?» — думала Гуля.
Конечно, она сама хорошо понимала, как трудно маме справиться с Ёжиком, когда её нет дома. Ёжик научился уже сам становиться на ножки в своей шаткой плетёной кроватке, и его нельзя было ни на минуту оставить одного. Таскать его целый день на руках было очень тяжело. Ёжик в семь месяцев уже был крупнее и тяжелее годовалого. Гуля также вполне представляла себе, как трудно каждый день выносить Ёжика гулять, выволакивая его на санках, укутанного в ватное одеяло, с третьего этажа во двор.
Всё это Гуля хорошо знала, и ей было горько видеть, как измучилась и похудела мать. Но Гуля знала уже и другое, о чём пока ещё не говорила дома, — что иного пути для неё нет.
С каждым днём у неё крепла уверенность в том, что её место там, где идут самые жаркие бои, — на передовой линии фронта.
Прощание
Пришла весна, бурная, солнечная башкирская весна. На улицах стоял шум от бегущих вниз потоков. Был день Первого мая. Первый военный май… Гуля
