— Вечный позор нам, — продолжил король Ольстера.

— Если те овцы научатся лазать, нам точно конец, — проговорил человек снизу.

— Я спущусь и сражусь с овцами, — сказал Фиахна. Однако все остальные не пустили его.

— Неправильно это, — сказали они, — чтоб ты воевал с овцами.

— Кто-то же должен с ними сразиться, — молвил Фиахна Финн, — но никто из моих людей не должен больше погибнуть, пока сам я воюю, ибо если судьба мне сгинуть — так тому и быть, не избегу, а если судьба сгинуть овцам — пусть: нет человека, способного обойти свой рок — нет и такой овцы.

— Слава богам! — сказал воин, сидевший повыше.

— Воистину! — отозвался тот, кто сидел еще выше, и остальные воины пожелали владыке удачи.

И принялся он спускаться с дерева скрепя сердце, но, когда висел уже на нижней ветке и собрался спрыгнуть, заметил, что идет к ним высокий воин. Король подтянулся на своей ветке и сел, свесив ноги, — поглядеть, что предпримет тот воин.

Чужак оказался очень высоким, одетым в зеленый плащ с серебряной пряжкой на плече. На волосах у него виднелся золотой обруч, на ступнях — золотые сандалии, и над судьбиной людей Ирландии смеялся он от души.

Глава седьмая

— Некрасиво с твоей стороны смеяться над нами, — сказал Фиахна Финн.

— Ну как же не посмеяться над королем, что вцепился в ветку, а его армия угнездилась вокруг, словно куры? — спросил чужак.

— Тем не менее, — отозвался король, — с твоей стороны было б учтиво не хохотать над несчастьем.

— Мы смеемся, покуда способны, — заметил чужак, — и благодарим за возможность.

— Влезай на дерево, — сказал Фиахна, — ибо, сдается мне, ты воспитанный человек, а сюда, как я вижу, бросились ядовитые овцы. Я предпочту защитить тебя, — продолжил он, — чем смотреть, как тебя убивают, ибо, — договорил он печально, — сейчас слезу сражаться с овцами.

— Меня не тронут, — сказал чужак.

— Кто ты? — спросил король.

— Я Мананнан, сын Лира.

Фиахна понял, что этого человека нельзя уязвить.

— Что ты мне дашь, если я спасу тебя от овец? — спросил Мананнан.

— Дам все, что попросишь, если найдется у меня это.

— Прошу право на твою корону и на твои владения — на один день.

У Фиахны перехватило дух от такого запроса, и не сразу взял себя в руки, затем ответил он мирно:

— Ни единому человеку Ирландии не дам я погибнуть, если могу спасти. Все, что есть у них, отдают они мне, и все, что есть у меня, отдаю им, и если должен отдать и это — отдам, хотя легче расстаться мне с жизнью.

— Договорились, — сказал Мананнан.

Что-то было завернуто у него в складках плаща, развернул он это и показал.

То был пес.

Пусть овцы и были ядовиты, пес — хлеще, ибо даже смотреть на него было страшно. Телом невелик, зато голова громадна, а пасть открывалась, как крышка котла. Не зубы в той пасти, а крючья, клыки и штыри. Жуть берет на такое глядеть — и ужас, если глянуть внутрь, а думать — чистое горе; и из той пасти — или же из широченного, рыхлого носа, что шевелился над нею, — исходил звук, какой не описать никакими людскими словами: не рык, не вой, но то и другое разом.

Не урчание и не хрюк, а оба разом; не скулеж и не стон, а оба разом; тот звук состоял из всех этих звуков, был в нем и писк, и визг, и протяжный храп, и утробное воркование, и шум, похожий на скрип ржавой петли, слышалось в нем и всякое прочее.

— Славьтесь, боги! — проговорил человек, сидевший на ветке над королем.

— За что на сей раз? — спросил король.

— За то, что эта собака не лазает по деревьям, — ответил тот человек.

И человек еще выше простонал:

— Воистину!

— Ничто не устрашает овец пуще собаки, — сказал Мананнан, — и ничто не испугает таких овец пуще этого пса.

Он выпустил зверя на землю.

— Песик, сокровище, — молвил он, — беги убивать овец.

И стоило ему проговорить это, пес обогатил и умножил шум, какой производил до сих пор, — так, что люди Ирландии заткнули пальцами уши и закатили глаза да чуть не попадали с веток от страха и ужаса, какие внушил им тот шум.

Немедля пес принялся выполнять приказанное. Ринулся вперед — поначалу лениво, но, когда ядовитые овцы помчали к нему прыжками, он бросился к ним рывком, и вскоре уже разогнался так, что не разобрать было ничего, одна голова и рывки. Разделался с овцами так: прыжок и удар на каждую, и ни в одном прыжке не промахнулся он, и ни в одном ударе. Ухватившись, он перекручивался, словно на петлях. Начиналось крученье с удара, а кончалось оторванным кусом, и овца испускала дух. Через десять минут все овцы полегли наземь, и один и тот же кус был оторван от каждой овцы, и все овцы были мертвы.

— Теперь можно спускаться, — сказал Мананнан.

— Этот пес не умеет лазать, — предупреждающе молвил тот, кто сидел на ветвях над королем.

— Слава богам! — сказал тот, кто сидел еще выше.

— Воистину! — сказал воин, что сидел еще выше. А человек с соседнего дерева проговорил:

— Не двигайте ни рукой, ни ногой, пока та собака не подавится до смерти на убоине.

Собака, впрочем, не съела нисколько. Подбежала к хозяину, Мананнан взял ее на руки и завернул в плащ.

— Теперь точно можно слезать, — сказал он.

— Лучше б сдох этот пес, — молвил король.

Но спустился с дерева, ибо не желал показаться Мананнану трусом.

— Иди же и срази людей Лохланна, — сказал Мананнан. — Станешь им королем прежде этого вечера.

— Я б не возражал, — сказал король.

— Запросто, — сказал Мананнан.

Сын Лира засим повернулся и ушел в сторону Ирландии — вступить в свои права на один день, а Фиахна продолжил сражаться с лохланнами.

Он победил их до вечера и с той победой стал королем Лохланна и королем саксов и бриттов.

Дал Черной Карге семь дворцов на своих землях и сотню голов всевозможной скотины, которую изловил. Карга осталась довольна.

Затем вернулся в Ирландию, и через некоторое время жена родила ему сына.

Глава восьмая

— Ты ни слова не рассказал про Дув-Лаху, — укорила его Пламенная.

— Доберусь еще до нее, — отозвался Монган.

Показал на чан, и принесли ему вина, отпил он с такой радостью и взахлеб, что люди вокруг подивились его жажде,