— Завтра поедем, купим тебе платье, — тихо шепчу, когда на очередном повороте поворачиваюсь спиной.

— Зачем, Никита?

— На балу ты должна быть самая красивая! Ты и так самая красивая…

Музыка останавливается, Коваль хлопает ладонями.

— На сегодня все. Уже очень даже неплохо, ребята.

Отпускаю Машу, демонстративно беру ее за руку, переплетаю пальцы и целую, глядя на Дарью. Ничего больше не говорю, иду на выход, по пути подняв рюкзак. Прохожу мимо Дарьи, задевая плечом, но она не возмущается, молча отступает в сторону.

Не оборачиваюсь, иду, переходя на бег. В кофейне возле лицея меня ждет Голик с продолговатым конвертом в руке.

— Вот, держи, Ник, — протягивает он конверт и добавляет поспешно: — Я не видел, что там, если что. Не переживай.

— Я не девочка, чтобы переживать, — цежу в ответ, а на деле боюсь, что затрясутся руки.

Севка уходит, и я долго смотрю на конверт, даже откладываю на время, но потом не выдерживаю и неровно отрываю край.

Два листа. Образец один и образец два. Вчитываюсь в медицинские термины и запутанные формулировки, но Севкин брат объяснил мне, что там может быть написано, и что это означает. Я еще и в интернете начитался.

Сижу как прибитый, листы с результатами лежат передо мной на столе. По первому образцу совпадение девяносто девять и девять десятых процентов. Мой отец — это мой отец.

По второму образцу биологическое отцовство исключается, зато не исключается «близкое патрилинейное родство». Моя мать — не моя.

Долго сижу, тупо уставившись на заключения. Потом сгребаю их со стола, запихиваю в рюкзак и еду домой. Они должны мне рассказать. Я имею право знать, кто она, моя настоящая мама.

Глава 23

Никита

Отец меряет широкими шагами комнату от стенки к стенке, поглядывая то на часы, то на дверь.

— Ты можешь не тянуть кота за яйца, а прямо объяснить, что тебе от нас с матерью нужно? — он останавливается, сует руки в карманы и раздраженно на меня смотрит.

Я сижу в кресле, вцепившись в подлокотники, и упрямо отвечаю:

— Мне нужно с вами поговорить. С обоими. Подождем пока придет… мама, — на последнем слове осекаюсь и сиплю, потому что до сих пор не могу переварить эту инфу.

Моя мама не моя мама. Вот откуда эта ее вечная холодность и отстраненность. Даже когда я был маленьким, она жила своей жизнью, сколько себя помню, мной всегда занимался отец. И я еще думал, что я ему неродной?

— Сынок, — он садится передо мною на корточки, упираясь в колени, — у меня же нервы ни к черту. Пожалей своего престарелого отца.

Смотрю на его напряженное лицо, на родные глаза, в которых плещется настоящая тревога, и лихорадочно сглатываю подкативший к самому горлу ком. Что бы я делал, если бы он оказался не моим? Наверное, сразу бы умер.

Не хватало сейчас начать пускать сопли, в последний раз я плакал, наверное, в первом классе. Если не в саду. Отворачиваюсь и часто моргаю, чтобы он ничего не заметил.

— Скажи, я скоро стану дедом? — выдает отец, и я даже привстаю в кресле.

— Что?

Он облегченно выдыхает.

— Нет? Фух, слава Богу! Честно говоря, я был уверен, что да. А мне пока рановато, сильно молодой. Остальное мы переживем.

— Ты определись, пап, сильно молодой или престарелый, — фыркаю, и он смеется.

— Так смотря для чего, сын. Для внуков молодой, для душевных терзаний староват.

Открывается дверь, и мы оба замолкаем. Мама — или нет, та, которую я считал матерью, — входит и молча садится в кресло напротив. Кладет руки на подлокотники и отзеркаливает мою позу, откидываясь на спинку.

В комнате слышен легкий запах алкоголя, и у меня все равно сжимается сердце. Даже если она не моя мать, я не хочу, чтобы она спивалась, а в последнее время я стал замечать ее с бокалом все чаще и чаще. И ненавидел за это отца, потому что считал его виноватым.

Мы все трое молчим. Я и она не сводим друг с друга сверлящего взгляда, а отец наблюдает за нами, глядя на каждого по очереди.

— Ну и, — не выдерживает он, — я теперь, наконец, узнаю причину этого несанкционированного собрания?

— А ты что, еще не догадался, Топольский? — мать смотрит на него как на заговоривший камин. — Твой сын догадался о том, о чем ты должен был сам давно рассказать ему.

Больше не вижу смысла нагнетать, атмосфера и так достаточно напряжена. Молча достаю из-за кресла папку с заключением и найденным в сейфе обрывком письма и протягиваю отцу.

Он отходит к окну и открывает папку. Пока он удивленно разглядывает обрывок, я смотрю на мать, а она тоже смотрит в упор, не отводя взгляд. Выдержанная у меня… кто?

Отец просматривает заключение, поднимает глаза и смотрит поверх папки.

— В каком подвале ты делал этот тест? Ты знаешь, что это статья, и я могу их засудить?

— Не в подвале, — отвечаю, сглатывая и переводя дыхание, — а где, не скажу. Это лаборатория. Заключение не на бланке и без печатей, потому что я не могу взять вас за руку и отвести на тест. Но я имею право знать правду.

— Какую правду? — отец откладывает папку, поворачивается спиной и упирается руками в подоконник. — Что ты хочешь знать, Ник?

— Здесь написано, с образцом номер один у меня стопроцентное родство. Это с тобой, папа. А с образцом номер два, — прокашливаюсь, — индекс родства повышенный. Кто ты, если ты не моя мать? Почему вы мне всю жизнь врали? И где моя настоящая…

Голос срывается, и я замолкаю, чтобы не облажаться окончательно.

— Ну чего ты молчишь, Топольский? — моя не-мама смотрит на отца, выпрямившись в кресле, и в ее голосе слышится удовлетворение. — Расскажи сыну правду. Он просит.

— Зачем ты мне душу выворачиваешь, Катя? — негромко отвечает отец, не оборачиваясь. — Тебе мало, что ли?

— Мне? — поднимает моя ненастоящая мать красивые брови. — Разве это не ты испортил мне жизнь?

— А разве мы здесь говорим о тебе? — отец