Удивленные птицы смотрели на них с деревьев.

Звери, никогда не слыхавшие человека, выходили к ним тихо и обнюхивали их следы. Они приближались, подняв голову, и падали, лениво и бесцельно убитые, сумасшедшие олени и оленята, сосунки с ртом, полным молока.

Разъяренные реки, Ципа и Ципикан, поднялись тогда, говорят, на месяц раньше, заполнили ущелье и солонцы, смыли все следы, унесли трупы и консервные банки, патроны, обрывки белогвардейских газет, человеческий кал.

Горы ревели, как изюбрь.

Воды отделили от города Студеного тайгу и скалы, промышлявших орочен и затерявшихся лесных бурят, забывших про людей и про мир.

Туда были посланы комсомолец Михаил Капустин и человек, знавший тайгу и умевший говорить на всех местных языках, Афанасий Васильевич Хохотун.

Они выехали рано. Городские деревья взмахнули смутными еще ветвями. И бывшая церковь скрылась – народный дом.

– Конь у тебя не урос ли? – спросил Афанасий Васильевич, когда они спускались к речке.

– Кобыла комнатная, – ответил Михаил.

– Не уронила бы она тебя. Хочу промять язык. Дорога любит разговор.

Степь, обложенная со всех сторон далекими синими горами, звенела. Там и сям мелькали летние юрты в траве, прохладные речные птицы в степном небе. На дорогах голые дети играли конскими костями. Пастухи в зимних шубах пасли овец, зашедших в озеро, чтобы спастись от жары.

Михаил удивлялся камням и считал реки.

– Не затрудняйся, – услышал он. – Рек тебе будет не сосчитать.

Афанасий Васильевич дотронулся до него и показал пальцем. Огромный бык стоял передними ногами в реке. Рядом с ним лежала на животе женщина. Они пили.

– Скот, – усмехнулся Афанасий Васильевич. – Я к нему привык.

За рекой улус Каралик показался. Они расседлали лошадей – кормить. Ночевать пошли в юрту, но дым выгнал Михаила во двор.

Хозяйки бегали – бурятки. Они смотрели на гостей плоскими, нарисованными степью глазами.

– Товар есть? – спросила одна из них Афанасия Васильевича. – Покажи.

Хохотун положил на нее руку и ласково потрепал ее, как коня.

– Я больше не купец, – сказал он. – Товар угэй (Отрицание на бурятском языке). Я теперь толмач. Понимаешь, я – язык.

И он показал ей язык.

На пятый день они добрались до усадьбы Базара Сахарова, богача. Они увидели облако в его дворе. Прохладное, оно точно спустилось с горы, кусок неба. Они ничего не могли понять. Въехав во двор, они заметили девушек. Девушки сушили и трепали овечью шерсть, которую они приняли за облако.

На камне сидел Базар Сахаров посредине дороги. Мечтательный конь лежал у его ног, положив голову на колени хозяину.

Хозяин пел.

Подняв голову, коровы слушали его в кустах. Ручей мыл его ноги.

– Я пьян, – сказал Базар Сахаров. – Но это не беда.

Они поздоровались. Он показал им фотографию сына. Его сын был студент.

– Песню, – сказал Базар Сахаров, – мне оставили каппелевцы. Они взяли у меня коня и подтяжки. Афанасий Васильевич в позапрошлом году мне их привез. Они, если помните, были шелковые.

– Фамилия моей матери – Непомнящих, – ответил Афанасий Васильевич. – Я ничего не помню. Я ничего не знаю.

Утром Михаил собрал пастухов. Он сказал речь. Афанасий Васильевич переводил.

– Вот ваш враг, – сказал Михаил и показал на Базара Сахарова. – Его скот – ваш скот. Амбары – ваши.

Афанасий Васильевич замолчал.

– Что же вы! – крикнул Михаил.

– Я не отказываюсь. Но для батраков было бы лучше, если б он вышел. От него они видели добро.

Базар Сахаров вскочил в седло и выехал в степь с непокрытой головой.

Подымаясь на гору, они услышали его голос:

Эх, шарабан мой,

Американка…

Он пел.

Они проехали мимо него.

– Артист, – подмигнул Хохотун.

– Вроде вас?

– Умней, – рассмеялся Хохотун.

Чем дальше, тем бедней юрты попадались им.

Михаил ночевал вместе с телятами. Ночью он слышал, как чавкал бык, кашлял баран. Афанасию Васильевичу казалось, что их плохо принимали.

– В мирное время, – говорил он, – я ездил тут. Не скажу – друг, малоизвестный бурят и тот колол барана, убивал для меня быка, кишки начинял буюксой. Это было объедение.

И чтобы их лучше приняли, он показывал на Михаила и сообщал всем, даже старухам и детям, что Капустин – большой человек и что везет он за реки революцию, в горы, которые вода отделила от людей.

Буряты, казалось Михаилу, смотрели, посмеиваясь, на его детские ноги и удивленное лицо.

Даже старухи и дети.

– С вашей стороны это глупо, – сказал он Афанасию Васильевичу.

– Не допускаю, – возразил тот. – Другое дело, если б я врал.

Вскоре юрты и люди кончились. Начинались горы, звери, тайга.

Теперь они ехали по узкой тропе. Кони шли, проваливаясь, спотыкаясь. Афанасий Васильевич кричал, но голос его терялся, не вызвав эхо. Михаил сонно покачивался. Временами он опускал повод и, просыпаясь, падал вперед на голову коня. Он его уже не чувствовал под собой. Конь как бы стал частью его самого.

По утрам крик неизвестной птицы будил Михаила.

Появилось солнце, точно обложенное мхом. Заяц, поджав задок, перескочил через тропу.

– Ум не соглашается, – сказал Афанасий Васильевич. – Но что-то кричит во мне. Это не к добру.

Однажды кони остановились. Афанасий Васильевич выругался, но они не двинулись с места. Тропинка обрывалась. Впереди уже не было ее. Там раскачивался лес, непроходимый для коня.

Они остановились и заночевали. Кони жевали жесткую траву и смотрели на людей умными глазами.

Михаил не спал. Он слышал, как дышал лес.

Афанасий Васильевич метался. На крик неизвестной птицы походил его бред.

Утром он достал бритвенный прибор. Михаилу бросилось в глаза зеркало. Домашнее, оно точно было только что снято с теплой, обитой обоями стены.

Михаил отошел. Афанасий Васильевич жеманно присел у ручья и стал бриться. Побрившись, он повеселел.

– Отсюда и начинается, – сказал он. – Но ничего. Коней – медвежью закуску – придется бросить. Я это предполагал.

Он снял седло с коня и закопал его под деревом. Затем он взвалил себе на плечи ружье, сумку и мешки.

– Сейчас, – сказал он таинственно, – я предпочел бы, угадаете? Стакан квасу. Удивительное желание.

И Хохотун захохотал.

Михаил подошел к коню и поцеловал его в лоб. Потом он выстрелил ему в ухо. Конь упал. Другой, громко крича, убежал в лес. Михаилу показалось, что он остался один.

И они быстро пошли. Перед ними вдруг открылась река. Она дрожала и шумно падала на камни. Вместо берегов, две высокие и крутые горы, обрушиваясь камнями, лежали вдоль нее. Только здешние сосны, цепляясь за скалы, умели расти на них. Казалось, сосны падали. Идти было негде. Можно было плыть