последнюю картину, которая ещё шла на сцене…

Появился антрепренёр.

— Что тут за шум, кто тут шумит? — спрашивал он на ходу, кидаясь к двери.

Он отпер дверь. Корецкий вломился, но, увидев пред собою незнакомого человека, оторопел и остановился на пороге.

— Что тебе нужно? — задал на него окрик Антон Антонович.

Он умел обходиться с пьяными и сразу понял, что пред ним пьяный.

— Дочь! — проговорил Корецкий.

— Какую дочь?..

— Мою, вот эту, — показал Корецкий на стоявшую рядом с Рощининым Маничку.

Микулина в первый раз ещё играла в труппе Антона Антоновича, и тот не знал, что судьба наделила её таким отцом. Он поглядел на Маничку, а она закрыла лицо руками. Это было всё, что могла она сделать. Говорить она была не в силах.

— А в полицию желаешь? — вдруг резко произнёс Антон Антонович.

При слове «полиция» Корецкий вдруг дрогнул весь, съёжился, повернулся и бегом исчез в темноте сада.

Антрепренёр подошёл к Микулиной.

— Это ваш отец? — отрывисто проговорил он.

Маничка молчала.

— Я вас спрашиваю, отвечайте… — повторил антрепренёр.

Маничка опять не ответила.

— Вы языка лишились? — грубо спросил Антон Антонович и тронул её за плечо.

Козодавлев-Рощинин мягко отстранил его руку.

— Вы, прелестный гидальго, языком болтайте, сколько угодно, а рукам воли не давайте, — остановил он Антона Антоновича.

— Я в третий раз спрашиваю, это её отец? — проговорил вконец рассерженный антрепренёр.

— Ну, отец! — протянул Рощинин. — Что ж из этого?..

— А то, — сказал Антон Антонович, — что она может уходить теперь, куда угодно. Мне таких актрис не нужно. Требований моих она не исполняет, а приводить на сцену пьяного отца, который буянит тут… Она больше не служит у меня… Я ни отца её, ни её не велю больше пускать сюда…

— Соломон милостивый, судия праведный, — всплеснул руками Козодавлев-Рощинин, скорчив гримасу, — ведь у неё с вами контракт подписан…

— Я нарушаю контракт, — решительно возразил Антон Антонович.

— А на каком основании? — прищурился Козодавлев-Рощинин.

— На том основании, что поведение её безнравственно… Я не могу иметь дело с пьяницами…

Рощинин покачал головою и сказал:

— Джентльмен благородный, подумайте только, что вы говорите. Идти ужинать с пьяной компанией, по-вашему, не безнравственно и то, что негодяй-отец мучает ни в чём не повинную девушку — тоже не безнравственно?

— Да, впрочем, я вам не препятствую, судитесь, если хотите, — заявил антрепренёр.

Он не боялся суда, потому что знал, что, пока там будут разбирать дело, он успеет с труппой уехать в другой город, а потом ищи его по России…

— Я судиться не буду, — успокоил его Рощинин, — а если вы действительно отказываете ей, то и я уйду…

Антрепренёр махнул рукою.

— Скатертью дорога… Другого найду…

— Так и запишите так, розанчик сладкий!..

— Ну, а теперь уходите вон! — крикнул Антон Антонович.

— Уйдём, уйдём, — заключил Козодавлев-Рощинин и, взяв опять Микулину под руку, увёл её из театра через зрительный зал.

VIII

— Ты, Манюша, не тревожься! Всё это вздор и пустяки, — успокаивал Козодавлев-Рощинин свою воспитанницу, когда они вернулись домой, то есть в гостиницу, где занимали два номера рядом.

Номера были дешёвые, те, что предназначались для лакеев, приезжавших с важными господами, останавливающимися в больших комнатах с окнами на улицу.

— Как же пустяки? — тоскливо возражала Микулина, вытирая платком заплаканные глаза, — ведь нас выгнали, дядя Андрей…

Она уже несколько раз принималась плакать и делала усилия, чтобы удержаться.

— Ну, какое там выгнали! Это пустяки, — повторил Козодавлев-Рощинин.

— Да ведь он прямо сказал, что не велит меня пускать, а из-за меня и тебя прогнал, за что же ты-то терпишь?.. И как же мы теперь будем, ведь у нас денег нет…

— Нет, Манюша; это ты истинную правду сказала!..

— Так как же? Ведь надо уезжать в другой город?

— Никуда мы не уедем, а останемся служить по-прежнему здесь… И деньги будут… Завтра хороший сбор будет, ручаюсь за это, а тогда я возьму у антрепренёра…

— Да ведь он же сказал, что мы не служим… И из-за меня это!..

— Пустяки, милая, ему не обойтись без меня, да и завтрашний сбор от меня зависит. Увидишь — завтра же он за мною пришлёт. Я ему нарочно свой фортель не открывал. Без меня ничего не сделают, а сбор-то необходим. Антон-то этот самый Антонович знает, что публику приучить надо, чтоб она ходила в театр: заманить сначала, а потом уж и пойдёт… А сам он это сделать не умеет. Вот я и выручу…

— А выручишь? — спросила Микулина немного уже более спокойным голосом.

— Непременно выручу! — убедительно произнёс Козодавлев. — Вот увидишь. Ты не беспокойся; если тебя только эти пустяки тревожат, то служить мы будем по-прежнему — и ты, и я, — с голода не помрём с тобою…

— Именно только с голода не помрём! — протянула Маничка.

— И слава Богу! Чего ж тебе больше, Манюша? — вздохнул комик.

— Господи, чего! — возразила девушка. — Да спокойствия хочется. Я многого не хочу. Я не о богатстве, не о роскоши мечтаю, но ведь есть же счастливые люди, которые знают, что они будут сыты и завтра, и послезавтра… За что же мы-то мучаемся, чем мы хуже других, что мы сделали, что нам в жизни дано одно мученье?..

— Будет, будет, Манюша, перестань, не ропщи! Верь, что много людей на свете и больше нашего терпят…

— Но ведь от этого мне не легче. Пусть всем хорошо будет и нам вместе с ними!

— Не знаем мы, Манюша, что хорошо для нас, а что дурно, — утешал девушку Козодавлев-Рощинин. — Почти всегда мы думаем, что вот так было бы лучше, а на самом деле оно к худшему выходит. У меня так всю жизнь было, а я дольше тебя жил на свете, гораздо дольше. И спроси у любого, кто пожил, но сознательно пожил и наблюдал свою жизнь, он тебе скажет то же самое: никогда сам человек не знает, что ему нужно. Просишь у Бога, чтоб случилось то или то, настоятельно просишь, и, бывает, случается, но никогда в пользу не служит. Поэтому единственная просительная молитва и есть: «хлеб наш насущный даждь нам днесь», а во всём остальном «да будет воля Твоя!»

Козодавлев-Рощинин говорил вполне искренне, а не только, чтоб утешить бедную девушку.

Правда, трудно было предположить, что этот человек, проведший весь свой век за кулисами, среди актёрской богемы, был в душе глубоко верующий и религиозный, но Микулина, знавшая всю его подноготную, постоянно бывшая с ним, давно имела возможность убедиться, что он и думал, и чувствовал именно так, как говорил.

— Ну, а когда и хлеба насущного нет? — спросила