узнать, куда какой актёр приглашён.

Отец Микулиной изучил эти порядки, потому что всю свою жизнь вертелся при театре то бутафором, то афишёром.

Неизвестно было, каким образом он устраивался, чтобы переезжать из города в город, и чем он жил ещё, кроме подачек Рощинина.

Однако случалось, что вдруг он появлялся в более или менее приличной паре и каком-нибудь котелке или широкополой шляпе; но затем эта более или менее приличная пара исчезала у него, и он снова превращался в оборванца, грязного и пьяного.

На какие ухищрения ни пускался только Козодавлев-Рощинин, чтобы скрыть, с какой труппой отправляется он играть, всё оказывалось напрасным — отец Манички вырастал точно из-под земли.

Его преследования стали особенно назойливы с тех пор, как сама Маничка сделалась актрисой и начала получать заработанные собственным трудом деньги. Жалованье она получала небольшое, но она шила на других актрис и имела на этом заработок. Однако почти все деньги отбирал у неё отец, а если она успевала потихоньку от него купить себе какие-нибудь вещи, то он и их отнимал у неё, продавал, закладывал и пропивал.

Иногда Рощинину с его питомицею удавалось провести некоторое время в покое, и, когда выдавались такие недели, что они, приехав в новый город, не видели этого человека, они радовались, что могли вздохнуть спокойно, но знали, что это ненадолго, и что он появится вновь.

И чем длиннее был «светлый промежуток», как они называли это, тем невозможнее и неисполнимее были впоследствии требования оборванца. Он доходил иногда до того, что являлся во время представления в театр и шумел, и кричал, требуя свою дочь обратно и обвиняя Козодавлева-Рощинина в самых гнусных преступлениях.

Хорошо, если была возможность заставить его замолчать, то есть имелись деньги, чтобы дать их ему.

Но, когда дела, как теперь, шли плохо, сборов не было и денег было мало, тогда положение становилось отчаянным.

Матери своей Маничка никогда не знала и никогда ничего не слыхала о ней. Отец иногда, являясь к ней пьяным за деньгами, плакал, говоря, что мать подкинула её ему на руки, что она бежала от него, обманув его… Но кто была эта мать и почему она бежала, трудно было понять из его несвязных пьяных слов. Невозможно было разобрать также, насколько являлся правдивым его спутанный рассказ.

По паспорту он значился холостым.

Случай был вполне исключительный, потому истинный бич в жизни Манички и её воспитателя, жизни и без того далеко не сладкой и полной всяких огорчений и лишений.

VII

Едва только вышел Козодавлев-Рощинин с Микулиной через заднюю дверь из театра, пред ними появился, как зловещее видение, освещённый висевшим у двери фонарём, отец Манички.

Только этого недоставало!..

— А-а-а, вот-с и накрыл я вас! — проговорил он тихим, но пьяным голосом. — Честь имею кланяться, каково поживаете? Иль не рады видеть родителя, сударыня?..

Маничка дрогнула и крепче ухватилась за Козодавлева-Рощинина, державшего её под руку.

— Не скандальте, пожалуйста, не скандальте… — начал было Рощинин, но эти слова, вместо того, чтобы укротить отца Манички, только взволновали его.

— Скандалить! — вдруг громко завопил он. — Коли ежели я почну скандалить, так весь ваш балаган переверну!.. Иль вы забыли, как скандалит Галактион Корецкий? Забыли вы Галактиона Корецкого?..

Фамилия Манички по сцене была Микулина. Отца её звали Корецким.

— Мамочка, да ты пьян совсем, — спокойно произнёс Рощинин, никогда не терявший присутствия духа и при всех случаях сохранявший в речи юмористические обороты, заключавшиеся, главным образом, в употреблении ласкательных слов вроде «мамочка», «милушка» и так далее.

— И пусть пьян! — горделиво согласился Корецкий. — Пусть я трижды пьян — не тебе учить всё-таки Галактиона Корецкого… Кто ты такой, а?.. Кто ты такой, спрашиваю я тебя! Актёришка и больше ничего. Дам я тебе денег, заплачу, сам напьюсь пьяным, а ты представляй мне, потешай, то есть… Ты из моей дочери тоже актёрку сделал — разве я на то тебе отдал её?.. Давай рубль сейчас…

Рощинин, услыхав, что дело идёт о рубле только, поспешно стал шарить в карманах. Это занятие, впрочем, оказалось напрасным — в его карманах со вчерашнего уже дня не было ни копейки…

Корецкий протяжно свистнул.

— Не ищи — не найдёшь, — снова заговорил он, — да если б и нашёл — ты думаешь, я теперь рублём удовольствуюсь? Как же! Обрадовался! Рублём вздумал отделаться… По моим, брат, делам теперь мне тысячи нужны, и они будут у меня, эти тысячи… Вот они, где у меня, эти тысячи, — он хлопнул себя по груди. — Я душу свою продал, — продолжал он, пошатнувшись, — а ты рубль… Ну, давай рубль… пока… а там поговорим пока что… Давай рубль, говорят тебе…

И он протянул к Рощинину руку.

Тот невольно отстранился от него.

— Теперь у меня, голубушка, нет ни одного мораведиса в кармане… — начал он.

— Что-о? — грозно переспросил Корецкий.

— Ни одного сантима, — пояснил Рощинин, — а приходи завтра — завтра я дам тебе рубль…

— Завтра! — захохотал Корецкий. — Завтра… Я сегодня хочу…

— Сегодня нет…

— Дядя Андрей, уйдём, спрячемся! — стала просить Маничка, в ужасе следившая за происходившим.

Хотя подобные сцены не раз уже происходили при ней, но она не могла привыкнуть к ним и всегда её охватывал новый ужас при появлении пьяного отца… Она тянула Рощинина к двери…

— Не дашь рубля, — кричал, между тем, Корецкий, — так я дочь отниму… подавай мне назад Маньку, подавай!..

Никогда он ещё не был так буен в своём опьянении, как сегодня… Это было тем более страшно, что хмель охватил его как будто вдруг, сразу, потому что начал он разговор очень осторожно и тихо…

— Подавай Маньку! — во весь голос крикнул он, наконец, наступая на Рощинина.

Таких выходок, обещавших разрешиться насилием, Корецкий никогда ещё не позволял себе.

Рощинин, видя, в каком он состоянии, быстро увлёк Маничку назад в театр, захлопнул дверь и запер её на крючок.

Теперь они очутились кругом в осаде.

Оставаться на сцене им было неудобно из-за рассерженного антрепренёра, который, завидев их, снова стал бы приставать и браниться, чтоб сорвать хоть на ком-нибудь свою злобу за плохой сбор. Пришлось бы отвечать ему, а из этого могла выйти неприятная история.

Со стороны веранды угрожала пьяная компания. У задней двери буянил отец.

Оставался один выход — через зрительный зал, и Рощинин хотел воспользоваться им, чтобы уйти со сцены незаметно, но это не удалось ему…

Корецкий стал, что было мочи, барабанить в дверь кулаками и ногами и поднял такой шум, что даже трагик вздрогнул, изображая в это время