Шрифт:
Закладка:
– Прошу – мистер Эдвард Данливи!
Из-за кулис вышел не один белый, а сразу два. Тот, что пониже ростом, шагнул на кафедру, а высокий направился к стулу в середине сцены. Вот только стул принадлежал нашему директору, и тот уже успел на него сесть. Оставленный без пристанища джентльмен некоторое время маялся по сцене, только потом священник уступил ему свой стул, после чего – выказывая даже большее достоинство, чем того требовала ситуация, – вовсе спустился в зал.
Данливи обвел слушателей взглядом (мне, глядя вспять, кажется: он хотел убедиться, что в зале не пусто), поправил очки и начал зачитывать один лист бумаги за другим.
Он рад «оказаться здесь и обнаружить, что все происходит так же, как и в любой другой школе».
После первого же «аминь», прозвучавшего из зала, я пожелала посмевшему это произнести незамедлительной смерти – пусть подавится этим словом. Однако «аминь» и «Да, сэр» начали падать тяжелыми каплями по всему залу – как сквозь прохудившийся зонт.
Мистер Данливи поведал нам, что молодое поколение Стэмпса ждут удивительные перемены. В Центральной школе (разумеется, школа для белых считалась центральной) уже запланированы нововведения, которые будут внедрены осенью. Из Литл-Рок приедет известный художник и будет преподавать живопись. В химической лаборатории поставят новейшие микроскопы и другое оборудование. Мистер Данливи тут же просветил нас, чьими стараниями Центральная школа получила эти блага. Впрочем, и мы не останемся в стороне от задуманного им плана усовершенствований.
Он сказал, что напомнил людям, занимающим очень высокие посты, что один из лучших футбольных нападающих Сельскохозяйственно-механического колледжа Арканзаса – выпускник доброй старой Школы округа Лафайет. Тут количество «аминь» поуменьшилось. А те немногие, что все-таки вырвались, как бы повисли в воздухе, отяжелев.
Он продолжал нас хвалить. Добавил, что всем хвастается: «Один из лучших баскетболистов из “Фиск” впервые забросил мяч в корзину здесь, в Школе округа Лафайет».
Белые дети получат возможность стать Галилеями, мадам Кюри, Эдисонами и Гогенами, а наши мальчики (о девочках речь не шла вовсе) должны попробовать стать Джессами Оуэнсами и Джо Льюисами.
Оуэнс и Коричневый Бомбардировщик в нашем мире считались великими героями, но с какой стати школьный чиновник из этой дыры для белых – Литтл-Рок – вздумал нам навязывать, что эти двое – наши единственные герои? С какой стати он заявляет, что Генри Риду, чтобы стать ученым, нужно трудиться, как Джорджу Вашингтону Карверу: чистить обувь, зарабатывая на плохонький микроскоп? Бейли, понятное дело, всегда был слишком мал ростом, чтобы стать спортсменом, – так какому же конкретному ангелу, приклеенному к какой должности в округе, теперь решать, что, если брат мой надумает стать юристом, ему придется сперва оплатить пошлину за цвет своей кожи: пособирать хлопок, помотыжить кукурузу, поучиться на заочном отделении лет этак двадцать?
Безжизненные слова падали в зал кирпичами, слишком многие из них оседали у меня в желудке. Сдерживали выучка и воспитание – я не могла обернуться, но справа и слева от меня гордые выпускники 1940 года уже повесили головы. Каждая из сидевших в моем ряду девчонок нашла способ занять руки своим носовым платком. Некоторые скручивали крошечные квадратики ткани в узлы, другие – складывали в треугольники, но большинство – скатывали в жгут, вдавливали в желтую ткань на коленях.
А на кафедре в очередной раз разыгрывалась античная трагедия. Профессор Парсонс сидел, застыв, будто статуя, отвергнутая ваятелем. Его крупное тяжелое тело, казалось, стало бессильным и безвольным, глаза говорили о том, что он уже не с нами. Остальные учителя рассматривали флаг (им был замотан правый край сцены), или свои записи, или окна, выходившие на нашу вдруг ставшую знаменитой спортивную площадку.
Выпускная церемония – сокровенное волшебство нарядных платьев, подарков, поздравлений и аттестатов – для меня завершилась еще до того, как выкликнули мое имя. Мои достижения ничего не значили. Карты, безупречно раскрашенные тремя цветными карандашами, вызубренное написание многосложных слов, чтение наизусть «Поругания Лукреции» – все тщетно. Данливи нас разоблачил.
Мы – горничные и фермеры, чернорабочие и прачки, а попытки претендовать на нечто большее – наглость и фарисейство.
Тут я очень пожалела, что Габриэль Проссер и Нат Тернер не поубивали всех белых прямо в постелях, что Авраам Линкольн не был убит еще до подписания Прокламации об освобождении, что Гарриет Табмен не окочурилась от того удара по голове, а Христофор Колумб не пошел ко дну вместе со «Святой Марией».
Ужасно быть чернокожей и не иметь права распоряжаться своей жизнью. Жестоко быть молодой, когда тебя уже выучили сидеть смирно и выслушивать обвинения против собственного цвета кожи, не имея возможности защититься. Зря мы все не умерли. Я подумала: хотелось бы, чтобы все мы были мертвы, лежали один поверх другого. Пирамида плоти, все белые – в самом низу, этакое широкое основание, потом – индейцы с их дурацкими томагавками, вигвамами и договорами, чернокожие с их метлами, стряпней, мешками с хлопком и спиричуэлс, торчащими изо рта. Вот бы все дети-голландцы споткнулись в своих деревянных башмаках и переломали себе шеи. Вот бы французы задохнулись насмерть по ходу покупки Луизианы (1803), а шелковичные черви сожрали бы всех китайцев с их уродскими косичками. Мы, как вид, омерзительны. Все без исключения.
Данливи собирался баллотироваться на выборах, он заверил наших родителей, что, если он победит, мы можем рассчитывать на то, что у нас будет единственная заасфальтированная спортивная площадка в негритянской школе в этой части Арканзаса. А еще – он даже не поднял глаз, чтобы ответить на одобрительное хмыканье, – нам выделят новое оборудование для кабинетов труда и мастерских.
Он закончил, и поскольку нужды ни в чем, кроме самых поверхностных «спасибо», не было, кивнул стоявшим на сцене, и высокий белый, которого нам так и не представили, присоединился к нему возле двери. Они вышли с таким видом, будто вот теперь-то направляются в какое-то действительно важное место. (А выпускная церемония в Школе округа Лафайет – это так, для затравки.)
Мерзость, которую они за собой оставили, почти ощутимо висела в воздухе. Незваный гость, который отказывается уходить. Вызвали хор, он спел современную обработку «Вперед, христианские воины» – с новым текстом, про выпускников, которые ищут свое место в мире. Не помогло. Элоиза, дочь священника-баптиста, продекламировала «Непокоренного», и я едва не зарыдала над неуместностью этих слов: «Я – властелин своей судьбы, души я повелитель».
Имя мое утратило привычное звучание – пришлось пихать меня локтями, чтобы я вышла и получила аттестат. Все приготовления пошли
