Эта история заканчивается бунтом. Поняв принцип работы символической машины контроля, герой-нарезчик пересобирает эту машину так, что она начинает работать против самих контролеров-жрецов: «Машина с такой же безжалостностью, с какой прежде она контролировала мысли, эмоции и чувственные восприятия работников, теперь отдала приказ разобрать себя и убить жрецов»; машина становится мягкой машиной, усиленно деформирующей вражеские тела в пароксизме фирменного берроузовского карнавала: «Я имел удовольствие видеть, как в поле поймали надсмотрщика, продырявили ему кишки горячими сажальными кольями и набили их кукурузой… ‹…› Видите ли, жрецы действительно были всего лишь словом и образом, старым фильмом, который все крутился и крутился – с мертвыми актерами… Когда я ворвался в аппаратную и сжег кодексы, жрецы вместе с храмовой стражей взлетели на воздух в серебристом дыму… Ощущая под ногами подземные толчки, я спешно выбрался оттуда, а вокруг градом сыпались известняковые глыбы… С неба давила непомерная тяжесть, ветры земли вырывали с корнем огромные пальмы… Майянский календарь контроля затопляли приливные волны»{434}.

В итоге глава о календаре майя сплетает мотивы нарезок, контроля и путешествий во времени. Для Берроуза эти мотивы связаны: контроль воплощен в определенном символическом порядке (в данном случае – в календаре), который необходимо связан со временем, тогда как нарезки, разрывая временные связи, взрывают символический порядок изнутри и способствуют высвобождению чистой неупорядоченности (в данном случае – карнавала).

Любой нарратив – это время. Предложение имеет начало, конец и логическую связь между ними. Язык устанавливает над своим носителем власть временного порядка; по сути, всякий порядок – это порядок во времени, времени текста, жизни-рассказа, сюжета существования. Человеческое бытие сущностно нарративно. Его временной порядок – это его нарративный контроль. И если нарезка шинкует повествование, позволяя свободно переходить от любого фрагмента истории к любому другому ее фрагменту (а любая история, по Берроузу, «это беллетристика»!{435}), то именно нарезка дает своему адепту возможность перехватывать аппарат контроля (то есть сам язык) и использовать его против контроля как такового. Зная секрет нарезок, можно стереть «символы контроля» в «словесную и образную пыль»{436}, которой окажется… текст «ММ». А значит, «ММ» – это очередная машина войны, как сказали бы Делёз и Гваттари, – литературная машина войны, созданная Берроузом на новом этапе борьбы с символическим контролем, захватывающим человеческие тела и подчиняющим себе человеческие судьбы.

Книга – это оружие. Нарезка истории – это мятеж, это взрыв и рождение сверхновой. «Обезумевшая машина времени поднимает ураган годов и столетий»{437}. Техника письма – такая же техника, как артиллерия и авиация. Башням открыть огонь!

Шизописьмо. В предсмертном сборнике «Критика и клиника» Жиль Делёз определял свою проблему следующим образом: «Проблема писать: писатель, как говорит Пруст, изобретает в языке новый язык – язык своего рода иностранный. Обнаруживает новые грамматические или синтаксические силы. Вытаскивает язык из привычной колеи, заставляет его бредить{438}. Новый язык внутри старого языка „устремляется к „асинтаксическому“, „аграмматическому“ пределу, или сообщается с собственной внеположностью»{439}.

Чтобы проиллюстрировать процесс изобретения нового языка, Делёз цитирует Беккета: «Надо „сверлить дыры“ в языке, дабы увидеть или услышать „то, что притаилось с обратной стороны“»{440}. Метафора подчеркнуто техническая: перед нами сверло или бур, с помощью которых писатель делает в языке дыры. Однако и самого поверхностного сравнения сверления Беккета и нарезания Берроуза достаточно, чтобы счесть второй метод значительно более эффективным. Если Беккет при всей своей странности все еще пребывает в литературе (характерно, что о нарезках Берроуза он сказал следующее: That’s not writing. It’s plumbing[34],{441}), то Берроуз – во всяком случае, в «Трилогии „Сверхновая“» – целиком располагается на ее обратной стороне. Нарезки – чистейший пример того, что Делёз называет изобретением нового языка внутри старого (и странно, что в этом отрывке он цитирует Беккета, но не цитирует Берроуза; впрочем, он охотно цитирует его в других местах): чтобы сделать новый язык из старого, старый язык недостаточно просверлить, его нужно взрезать и пошинковать. Чтобы сделать из текста инородный ему шизотекст, нужно превратить его в «словесную окрошку»{442} – именно так антрополог Грегори Бейтсон называет язык шизофреника.

Шизофрения с ее нашинкованным языком предельно аграмматична и асинтаксична, поэтому радикальный язык Берроуза представляет собой образцовое шизописьмо. Это письмо, нарезающее код – всякий код, все коды. Бейтсон определяет шизофрению как затруднение в идентификации сигналов{443}, то есть кодов: неясно, что означает тот или иной код; все коды смешались, нарезались в языковую окрошку. Смещение кода – это провал семантики: что означает данное слово?.. К чему оно отсылает?.. Уже ни к чему, или – к чему угодно. Услышав «пространство», шизофреник думает «мать»{444}. Почему? Потому что был взрезан код и из языковой раны потек недифференцированный словесный хаос. В этом хаосе, безусловно, есть свой смысл («пространство есть мать» не случайно: случайностей, по Берроузу, не существует), однако это совершенно другой смысл, чем предусматривает стандартный, то есть принадлежащий контролю код.

Берроуз, старательно изучавший медицинские работы о шизофрении{445}, создает другой смысл из данного кода, когда в метатексте «ММ» нарезает статью о борьбе с наркоманией; после нарезки смысл статьи изменяется на противоположный, и оказывается, что силы контроля выступают не против наркомании, а за нее: «Теперь вы спросите, хочу ли я сохранить навечно проблему наркотиков, и я отвечу: „Защищайте болезнь. Защита общества от болезни должна считаться преступлением“»{446}. То есть преступлением должен считаться апоморфин, избавляющий от зависимости. Нет зависимости – нет и контроля. Контроль заинтересован в зависимости. Но старый код не позволяет это увидеть. Нужно порезать код, чтобы проявился новый смысл высказывания.

Семантика основана на синтаксисе, потому что значение знака гарантируется связкой, соположением (син-таксисом) нескольких знаков: кошка есть животное, синий есть цвет, завтра будет новый день, клиент покупает продукты. Всякий код – это некоторая история, связный нарратив, приводящий читателя к определенной семантике, к системе значений. Язык рассказывает истории сам по себе и без всяких писателей, язык и есть динамическая система историй или повествований. Поэтому взрезать язык и нашинковать код – значит вмешаться в историю и разделить ее части, лишить ее связности. Для изобретения иностранного языка внутри данного языка, для войны с кодовыми системами контроля требуется резать линейное повествование, имманентный языку синтаксис. Нужно изобретать асинтаксию. Техника нарезок, взрезающая повествовательные связки, неплохо с этим справляется.

Для наглядности можно сравнить художественные техники Берроуза и его ближайшего коллеги Джека Керуака. Когда Керуак читал фрагменты «На дороге» в телепередаче Стива Аллена в 1959 году, он сказал, что писал свой роман в течение трех