все, господа, спите здесь, где попало, берите подушки, шинели, располагайтесь на полу… И не думайте теперь уходить, слишком поздно или, правильнее, наоборот — слишком рано.

Это предложение Бриллианта было встречено общим сочувствием. Подушки, одеяла, пальто полетели на пол. Молодые люди расположились как попало и некоторое время спустя после общего шума наступила полная тишина. Вдруг один из юнцов проговорил:

— Господа, прослушав эту историю, знаете ли, какая прекрасная мысль осеняет мой ум…

— Черт возьми… Ты мешаешь спать… Говори твою мысль…

— Вот она: я Вьюнов, а не Кандинский.

Послышался смех.

— Тебе приходится только благодарить твоих родителей за то, что они приготовляли к выпуску в свет свое произведение — Вьюнова.

— Именно, — отозвался Вьюнов, — они были добрые люди и понимали, что тот плохой человек, кто лепит уродов, людей, обездоленных чувством и с извращенным умом.

Смех сделался общим.

— Человек, созданный гармонически — это Вьюнов; человек, в котором нет гармонии — Кандинский. Я сделан гармонически, потому что хорошим мастером сделан, и потому никогда не дойду до умственных бурь и вихрей Кандинского. Это — психопат, на алтаре сердца которого нет смирны и елея, и потому ум его — пила, режущая его самого. Это чудовище, в котором живут одновременно четыре зверя, как у Иоанна в Апокалипсисе: орел, земляной червь, сатир и скорпион. Он орел по гордости, стремящийся к облакам мысли, но мрачный туман пессимизма превращает его в могильного червя, обвивающегося вокруг трупов; но и червем он не может быть вполне: он смеется над всем, что сам делает, как сатир; четвертый зверь волочит свой ядовитый хобот по всему своему жизненному пути, отравляя ядом все дни своего бытия, и кончает тем, что убивает себя самого — скорпион. Много ли у нас Кандинских, не знаю, но полагаю, что попадаются такие экземпляры нечасто, то есть не Кандинские — убийцы, а Кандинские — мученики мысли. Я — Вьюнов, и совершенно этим доволен, так как Вьюнов — гармонически созданный человек. В сердце моем всегда отыщется бальзам, называемый любовью, который вяжет крылья ума, когда он захочет подняться над миром, как демон… Прощения просим, господин Вьюнов: пора спать.

Эта странная речь чудака, каким все считали Вьюнова, сопровождалась общим хохотом. Смех и разговоры, вероятно, долго бы продолжались, если бы студенты не были измучены долгим бдением, благодаря чему все скоро затихли и один за другим начали засыпать.

Одна Лидия Ивановна не спала: полулежа в прежней позе, она неподвижно смотрела в бледное лицо Куницына.

— Мой друг, я хорошо знаю, что ты не спишь. Пожалуйста же, не притворяйся.

Куницын раскрыл глаза.

— Ну вот… Ты все следишь за мной, Лидия.

— Да ты сделался каким-то странным… Право, Володя, я тебя таким не видела. Что с тобой?

— Я болен, Лидия, давно уже болен, не знал об этом и только теперь эта исповедь открыла мне истину; я опасно болен и болезнь моя — болезнь Кандинского.

— Это еще что за болезнь, мой друг?

— Ты слышала, что говорил Вьюнов. Болезнь эту он аллегорически изображает чудовищем из четырех зверей. Это смешно и замысловато, не правда ли? Чертовски замысловато…

— Чертовски, конечно, чертовская галиматья.

— Ну вот, я так и знал. Оставь меня, Лидия, я хочу спать.

Он отвернулся к стене.

— Да, постой же, я не договорила; Володя, да смотри же мне в лицо, я этого хочу, я требую, мой милый мальчик. Смотри в лицо… Или я заставлю тебя еще сильнее рассердиться: я тебя поцелую.

Она потянулась к нему и слабо его поцеловала с нежностью матери, что заставило Куницына проговорить:

— Ты добрая, Лидия, как ангел, добрая: прогони моих зверей.

— Прогнать твоих зверей… Да что с тобой, Володя? Каких зверей?

Он стал объяснять ей, повторяя почти то же самое, что говорил Вьюнов. Голос его был чрезвычайно слаб и дрожал, и это в глазах Лидии усиливало значение его речи.

— Да неужели же, Володя, все это ты серьезно?

— Ты все не веришь? Лидия, ты все думаешь, что у меня кристаллически-чистая душа. Ах, ты ошибаешься. Слушай. Вот моя исповедь и хорошо, что она может уместиться в нескольких фразах: мои звери еще не пробудились и сидят, привязанные на цепи совести.

Да, Лидия, какой мерзостью я хотел тебе отплатить за твою любовь, ты представить себе не можешь. Выслушай и беги от меня.

— Ни за что в мире. И думать этого не смей.

— Хорошо, Лидия, но знай, какой я господин или, выражаясь обыкновенным языком, мерзавец: я хотел воспользоваться твоим увлечением мной, чтобы обманом сделать тебя своей любовницей. Жениться на тебе я вовсе и не думал, а хотел только устроить комедию венчания, чтобы удобнее обмануть тебя…

Девушка слегка побледнела.

— Что ж, обмани и брось… Мне только больно слушать сие признание из твоих уст. Что же еще?..

— Бросить тебя — это не все. О чем я еще думал — страшно выговорить… Я думал, думал… убить…

— Кого?..

— Ре… ре… ребенка, когда он появится… Кандинский нумер второй не остановился бы на том… Потом… потом…

— Меня!..

— Мой ум был расстроен… Самые страшные планы носились в моем расстроенном уме… Я все обдумал, все рассчитал и план созревал в голове, как язва в желудке…

Печальное лицо Лидии сделалось смертельно бледным.

— Боже мой, Володя, мне кажется, я все это слышу во сне… За что же так жестоко ты хотел меня наказать?

Она припала губами к его лбу.

— Тебя я избрал первой жертвой охватившего меня мрачного отвращения к жизни. Вид отвратительных больных и трупов порождал страшные галлюцинации в моем уме… Но я не буду продолжать. Исповедь, которую ты читала, есть и история болезни моего ума и сердца. Избери, Лидия, какой хочешь вид покаяния, но не отворачивайся от меня. Ведь есть и смягчающие вину обстоятельства: все это в голове только было, а не в сердце; один мозг виноват: в нем поселился демон пессимизма и отрицания добра и счастья, и мое человеконенавистничество совершенно мозговое. В сердце своем я всегда находил протест против малейшей жестокости в отношении тебя. Во мне начиналось страшное раздвоение ума и сердца, но эта исповедь излечила меня.

Не знаю, почему это так; может быть, потому только, что этот доктор представляет крайнее воплощение материализма и себялюбия до разрушения себя самого. Ты преподнесла мне зеркало и я увидел в нем свой образ и ужаснулся. Отрекаюсь от демона, который был во мне, и вместе с этим отрекаюсь от своей науки. Больные и трупы — Бог с ними. У меня слишком живая фантазия и зрелище страдания