Из травы показалось морщинистое, как кора источенного червями дуба, со злобно устремленными на меня маленькими глазками, лицо отвратительной старухи. Она приподняла кулаки, потрясла ими в воздухе и, безобразно искривляя широкий рот, могильным голосом проговорила по-грузински:

— Душегубец! Лечи своим снадобьем разбойников, таких, как ты сам… Не смей прикасаться к моей детке… Ты мошенник, ты злодей, ты чума!.. Будь ты проклят!..

Я повернулся к толпе с гордым, холодным и протестующим видом и, указывая на старуху, твердо проговорил:

— Господа, я не знаю, чем я мог вызвать такой припадок ярости в этой дряхлой особе; но, как бы ни было, вы — просвещенные люди — не позволите мешать медику испробовать все известные науке средства, чтобы вернуть к жизни это холодное тело несчастной самоубийцы…

Бурные возгласы заглушили мои слова. Интеллигентные дамы и отчасти их мужья одобрительно закивали головами; но простые обитатели гор, сохранившие более здоровый ум, подняли дикий крик, протестуя против всякого вмешательства доктора. Они были искренне предубеждены против нас, медиков, и вполне уверены, что для оживления утопленницы самые действительные средства: откачивание, оттирание и так далее. Мне оставалось только с недоумением пожать плечами. Но я не успел еще этим жестом выразить свое недоумение, как за мной раздались глухие отрывистые звуки рыдания и хохота одновременно.

Предо мной на дрожащих ногах, опираясь обеими руками на палку, стоял князь. По лицу его текли слезы; он как бы давился ими, но в то же время из его рта, мешаясь со звуками плача, исходил хохот, и все мускулы его лица передергивались и плясали в двойственном выражении рыдания и злого смеха.

— Негодяй!.. Я знаю все… Ты отравил моего сына… Через тебя утопилась моя дочь…

К счастью, эта брань, направленная по моему адресу, исходила из его уст в виде какого-то бормотания, так что можно было поручиться, что никто ничего и не понял из его слов: его сердце было слишком переполнено.

В это время толпа направилась к берегу и десятки рук распростерлись над водорослями, желая принять приподнятое над водой тело девушки.

Ее положили в простыню и начался процесс откачивания.

Моя роль была незавидной, так как мне оставалось только стоять, смотреть и слушать. Несмотря на это, я скоро сообразил, что нахожусь, в сущности, в самом выгодном положении. Ведь воскресить несчастную Нину я все равно бы не мог, даже если бы желал этого вполне искренне, так что в результате подорвал бы только свою репутацию. Теперь совсем другое дело. Как только «все эти люди» убедятся, что жизнь безвозвратно и навсегда отлетела из этого молоденького тела, — о, тогда я сумею явиться перед этой толпой не только разгневанным медиком, но и актером. Посмотрите, что выйдет.

— Не кладите ее на траву… Бога ради, не прекращайте ее качать… ах, Боже мой!..

Старик плакал и смеялся, как помешанный, и с видом отчаяния, то подымая руки кверху, то ломая их, не переставал кружиться среди толпы.

— Не горюйте, князь, не отчаивайтесь, Господь велик и возвратит вашу дочь…

— Качайте только, ради Бога!..

— Моя пташка, моя рыбка… Посмотри на свою старую няню… Ах, мне легче сто раз умереть самой, нежели видеть тебя в гробу… в гробу, в гробу!.. Мое сердце разорвется от горя, когда увижу тебя там… Закройтесь, мои старые глаза… навеки, навеки…

Она посмотрела на какого-то грузина в черкеске и продолжала:

— Добрый князь, скажите же мне на милость: может ли у человека в сердце быть жаба; только тогда я пойму причину ядовитой злобы этого доктора-змеи… Горе делает меня безумной и я не знаю, что говорю… Я ногтями вырою себе могилу, если умрет моя детка…

Она затихла, голова ее склонилась на грудь и вся ее фигура, с поджатыми под себя ногами, напоминала труп человека, застывшего в выражении бесконечного горя и уныния.

А князь продолжал выкрикивать безумно-визгливым голосом: «Качайте же, качайте», не переставая кружиться. И всюду раздавались голоса и выкрикивания, а холодное тело Нины подлетало вверх и снова падало в простыню, и тонкие бледные руки ее при этом взбрасывались над головой с видом бесконечного ужаса и отчаяния, пронзившего ее сердце при жизни.

В это время я, Кандинский, стоял, прислонившись к кипарису, в позе хлыща, положив ногу на ногу и, грациозно держа в руке сигару, пускал кольца дыма, созерцая, как он расходится над моей головой. Нет сомнения, что мой вид производил бы впечатление не только фата, но и глупца, если бы не настоящие условия, благодаря которым он вызывал совсем другое чувство: какой-то зловещей тайны, сокрытой под беспечной наружностью. Действительно: взоры моих знакомых все чаще начали перебегать от тела утопленницы к моей особе и, замечая это, я подумывал: «Кандинский, ты восхитителен и вызываешь ужас недаром; железной волей ты победил в себе многое и восторжествовал над людьми. Среди людей ты полубог, потому что человек, живущий в мире холодных идей и силой воли уничтоживший чувство — гений или демон, но только не простой смертный».

Вдруг я увидел Тамару. Она стояла невдалеке от меня под другим деревом, но, увы, не одна: рядом с каким-то молодым, чрезвычайно красивым господином в белой черкеске и с кинжалом на серебряном поясе. Он был высок и строен, в глазах выражалась удаль, а в очертании рта с яркими губами — чувственность и насмешка.

Склонившись к плечу Тамары, он что-то ей нашептывал, но она, казалось, его не видела и не слышала. Она стояла недвижимо с широко раскрытыми, с ужасом устремленными на свою мертвую падчерицу глазами и с лицом бледным, как у самой утопленницы.

Был момент, когда наши глаза встретились. Она содрогнулась и голова ее склонилась к плечу незнакомца. Мне казалось, что она была охвачена не только ужасом, но также и желанием пококетничать и вызвать ревность во мне. Если так, то она достигла цели: беспокойство при мысли потерять ее охватило меня внезапно и змея ревности жалила мое сердце. Мертвая бедняжка, Нина, для меня как бы вторично умерла.

— Ах, она мертва, мертва! Не качайте ее больше, она мертва… Бедная моя малютка, я и тебя похороню. Никого у меня больше нет — никого, никого, никого!

Старик рыдал, покачиваясь на своем камне, с видом такого отчаяния, что многие перевели свои сочувственные взоры от мертвой дочери на живого отца.

— В самом деле, не довольно ли ее откачивать?

— Да, да, ведь ни малейшей надежды нет… Согласитесь, господа, надо оставить.

— Ах, не ломайте ей руки… Положите мою