Достоевский отвечал односложно, с преднамеренной грубостью. Наконец, мама тоже замолчала.

Посидев с полчаса, Фёдор Михайлович взял шапку и, раскланявшись неловко и торопливо, но никому не подав руки, вышел.

По его уходе Анюта убежала к себе и, бросившись на кровать, разразилась слезами.

– Всегда-то, всегда-то все испортят! – повторяла она, судорожно рыдая».

Я очень люблю воспоминания Софьи Ковалевской, обладавшей, на мой взгляд, явным литературным дарованием, помимо общепризнанного математического таланта. Описанная выше сцена производит тяжелое впечатление, особенно врезаются в память старые тетушки-немки, глазевшие на Достоевского, как на дикого зверя, – боюсь, я не скоро их забуду. Думаю, Достоевский представлял себе этот день совсем иначе. А в итоге он словно оказался героем итальянской комедии и одновременно фильма ужасов – если бы, конечно, в то время существовали итальянские комедии и фильмы ужасов, но их тогда еще не было, забудьте.

10.9. Только мне одной

Когда вскоре Достоевский снова приходит навестить Анюту и Софью, девушкам удается остаться с ним наедине, и теперь он кажется «совсем другим человеком, совсем молодым и таким простым, милым и умным».

«Неужели ему уже сорок три года! – думает Софья. – Неужели он в три с половиной раза старше меня и больше чем в два раза старше сестры! Да притом еще великий писатель: с ним можно быть совсем как с товарищем!»

«Особенно хорошо бывало, – пишет Ковалевская, – когда он приходил вечером и, кроме него, у нас чужих не было. Тогда он оживлялся и становился необыкновенно мил и увлекателен. Общих разговоров Фёдор Михайлович терпеть не мог; он говорил только монологами и то лишь под условием, чтобы все присутствующие были ему симпатичны и слушали его с напряженным вниманием. Зато, если это условие было выполнено, он мог говорить так хорошо, картинно и рельефно, как никто другой, кого я ни слышала».

С течением времени Анюта начинает терять интерес к Достоевскому, и это его очень огорчает, он устраивает ей сцены ревности и может даже заявить: «Вся теперешняя молодежь тупа и недоразвита! Для них всех смазные сапоги дороже Пушкина!» На что Анюта спокойно замечает, зная, что этим наверняка рассердит его: «Пушкин действительно устарел для нашего времени».

Тогда Достоевский «вне себя от гнева, брал иногда шляпу и уходил, торжественно объявляя, что с нигилисткой спорить бесполезно и что ноги его больше у нас не будет. Но завтра он, разумеется, приходил опять как ни в чем не бывало».

В гневе Достоевский иногда упрекал ее, что ее сестра Софья гораздо лучше нее.

«Постоянно ставил он меня в пример сестре, – вспоминала Софья Ковалевская. – Случалось Достоевскому высказать какую-нибудь глубокую мысль или гениальный парадокс, идущий вразрез с рутинной моралью, – сестре вдруг вздумается притвориться непонимающею; у меня глаза горят от восторга – она же нарочно, чтобы позлить его, ответит пошлой, избитой истиной.

– У вас дрянная, ничтожная душонка! – горячился тогда Фёдор Михайлович. – То ли дело ваша сестра! Она еще ребенок, а как понимает меня! Потому что у нее душа чуткая!

Я вся краснела от удовольствия и, если бы надо было, дала бы себя разрезать на части, чтобы доказать ему, как я его понимаю».

Через несколько дней, когда сестры остаются в доме одни, появляется Достоевский. Софья, игравшая на фортепиано, после похвал Достоевского, который оценил ее интерпретаторский талант и душу, решила специально для него разучить его любимую сонату – «Патетическую» Бетховена, гораздо более сложную, чем те вещи, которые она обычно играла. И вот, когда Достоевский приходит, она садится за рояль и начинает играть, чувствуя, что получается очень хорошо, и ничего не замечая вокруг, а закончив, ждет заслуженной похвалы. Но не слышит ни звука. Она оглядывается и видит, что в комнате никого нет.

Она начинает искать Анюту и Фёдора Михайловича, заглядывает в соседнюю комнату – там пусто. Приподняв портьеру, завешивавшую дверь в маленькую угловую гостиную, видит их вдвоем: они сидят на маленьком диване.

«Лицо Достоевского, – пишет Софья, – я видела ясно: оно было бледно и взволнованно. Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил тем страстным, порывчатым шепотом, который я так знала и так любила:

– Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И не дружбой я вас люблю, а страстью, всем моим существом…»

Софья чувствует, как кровь ударяет ей в голову, убегает в свою комнату, бросается на кровать, зарывается с головой под одеяло и дает волю слезам.

Через несколько часов она встает с постели и, не зажигая свечу, поскольку спичек не оказалось, начинает прислушиваться к тому, что происходит дома.

«Из парадных комнат не доносилось до нашей спальни ни единого звука, но в соседней кухне слышно было, как прислуга собиралась ужинать. Стучали ножи и тарелки; горничные смеялись и разговаривали. „Всем весело, всем хорошо, только мне одной…“»

10.10. Матримониальные планы и «Подполье»

По словам Аполлинарии Сусловой, в том же 1865 году Достоевский настойчиво предлагал ей выйти за него замуж. Видно, уж очень он хотел жениться.

Анюта, как вспоминает Софья Ковалевская, тоже получила от него предложение руки и сердца. И ответила отказом. (Впоследствии она выйдет замуж за француза Виктора Жаклара, вместе с ним будет принимать участие в Парижской Коммуне, встретится с Марксом и начнет переводить его «Капитал» на русский язык.)

«Вот видишь ли, – признавалась Анюта сестре, – я и сама иногда удивляюсь, что не могу его полюбить! Он такой хороший! Вначале я думала, что, может быть, полюблю. Но ему нужна совсем не такая жена, как я. Его жена должна совсем, совсем посвятить себя ему, всю свою жизнь ему отдать, только о нем и думать. А я этого не могу, я сама хочу жить! К тому же он такой нервный, требовательный. Он постоянно как будто захватывает меня, всасывает меня в себя; при нем я никогда не бываю сама собою».

В воспоминаниях Софьи Ковалевской больше всего меня поражает фраза, которую я привел в конце предыдущей подглавки: «Всем весело, всем хорошо, только мне одной…» Такую фразу мог бы написать и сам Достоевский.

В 1864 году в журнале «Эпоха» был опубликован большой рассказ, или небольшая повесть, под названием «Записки из подполья», в которой мы находим сходную мысль: «Я-то один, а они все».

К слову сказать, это первое предложение, которое я даю перевести студентам, записавшимся на мой спецкурс в Миланском университете лингвистики и коммуникаций.

Впервые я прочитал эту фразу, когда мне было, наверное, лет двадцать, и,