Это изменение настолько невероятно, что до сих пор верится с трудом.

Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, на маленьком раскладном диване и боимся пошевелиться.

Диван скрипит при каждом движении. А еще очень-очень рано.

И мы не спали ни одного мгновения.

Вчера вечером, с трудом успокоив и уложив Богдана, никак не желавшего засыпать, и сто раз заставившего сказать Петра, что он никуда не денется, и что утром тоже будет здесь, мы остались вдвоем.

Наедине.

Я весь вечер собиралась с силами для разговора, неизбежного объяснения ситуации. Потому что… Потому что моя вина во всем этом была. И серьезная.

Все мои мнимые доводы в пользу решения не говорить Петру про сына, теперь казались чуть ли не преступлением. Кощунством.

Глядя этим вечером на невероятно счастливое лицо своего сына, я не могла понять, о чем думала вообще? Что могла лишить его этого всего.

Кошмар. Непростительно. Преступно.

Петр казался настолько поглощенным общением с сыном, настолько счастливым, настолько неподдельным был его интерес, его удовольствие, что я чувствовала себя злодейкой даже не вдвойне, а в десятикратном объеме.

Дополнительно пришлось успокаивать Ириску, всерьез решившую, что она – теперь помеха, и засобиравшуюся в гостиницу.

Короче говоря, безумный вечер завершился, мы остались вдвоем.

И, пока я собиралась с силами и выстраивала в голове нужные доводы, тут же отметая их, потому что ну никакой критики, никакой критики не выдерживали…

Мой пожарный просто подошел и обнял.

Укрыл своими крепкими руками от всего мира, уткнулся в волосы, выдохнул:

– Прости меня, дурака, малышка…

Горло перехватило. За что? За что прощения просит? Это же я…

– За что?

– За то, что… Исчез. Потерял тебя. Позволил Богдану так расти…

– Ну что ты…

– И за то, что потом… В офисе… Я только сейчас понимаю, почему… А тогда, веришь, словно свихнулся. Никогда со мной не было такого. Никого так не хотел. Увидел тебя… И все. Ни слова не дал сказать нормально, принуждал, заставлял, хватал… Идиот… Крышу снесло просто и все…

Я только обнимала, прижимаясь сильнее. Слезы опять на глазах выступили.

Господи, я так виновата перед ним! Так виновата! А прощения он просит…

Подняла голову и уткнулась в губы. Неловко и как-то глупо. Но мне хотелось.

Невероятно хотелось прямо сейчас его поцеловать. Моего вернувшегося пожарного. Моего спасителя.

Петр замер, а затем жадно ответил на мой смешной поцелуй. Сразу жестко, сразу настойчиво.

И я потерялась. Отвечала, позволяла себя целовать так, как никогда прежде. Голова полетела, дышать стало невозможно. Без него.

Если б Петру пришло в голову хоть на секунду оторваться от меня, клянусь, тут же умерла бы от недостатка кислорода!

И, похоже, что он чувствовал то же самое!

Потому что сдавленно застонал мне в губы, руки его стали еще жестче, уже сдирая с меня домашнюю футболку, жадно трогая грудь, тут же занывшую в диком желании еще, еще, еще! Больше прикосновений, больше, больше, больше!!!

Я выгнулась в его руках и тихо охнула, почувствовав горячие губы, скользящие по груди.

– Тихо, тихо, тихо, малышка, – тут же зашептал Петр, поспешно закрывая мне рот ладонью и мягко укладывая на пол. Прямо на ковер. – Диван скрипучий, не пойдет, разбудим Богданчика и Ириску. Завтра все решим уже, не могу терпеть, хочу тебя, хочу… Но тихо надо, поняла? Ти-хо…

Я только кивала в ответ на его лихорадочные команды, покорно позволяя себя раздевать, вытаскивать из домашних спортивных штанов, пытаясь и его раздеть, но руки дрожали. Пальцы не слушались, промахивались мимо пуговок…

Да и не нужна была моему пожарному помощь в раздевании. Он все сделал сам, настолько быстро, что сразу становилось понятно, норматив не забыт.

Сел, опираясь спиной на диван, дернул меня на себя, усаживая и сразу проникая всей длиной. Без прелюдий и предупреждений.

– Аххххх…

Меня так выгнуло от шока первого проникновения, что Петр еле успел рот закрыть опять ладонью.

– Ти-хо… – захрипел возбужденно, и тут же, словно в противовес своим словам, несдержанно и жестко толкнулся в меня.

И опять вынужден был поймать мой стон. Потому что это было до невозможности остро и горячо!

И терпеть, ждать, молчать… Не могла! Вот просто не могла! Не способна была на это!

– Черт… Какая у меня шумная малышка, – тихо засмеялся Петр, прижимая меня к себе и легко переворачивая нас обоих, так, чтоб я оказалась полностью под ним, на ковре.

Большой и сильный, мой пожарный укрыл меня своим телом, запечатал ладонью рот, не позволяя прорваться ни одному звуку, и начал медленно, но невероятно глубоко двигаться, бесконечно целуя, шепча, какая я красивая, как он меня хочет, и что нам обязательно нужно будет в спальню дополнительную шумоизоляцию. А еще лучше, дом, где будет отдельное наше крыло.

Потому что он хочет слышать, как я кричу.

Его шепот, его медленные сильные движения, его жадные быстрые поцелуи, его рука на моих губах… Это настолько выносило за грань, настолько сводило с ума, что я не выдержала долго. Не смогла просто.

Трясло меня сильно, глаза закатывались, живот сладко и мучительно сводило.

А мой пожарный не гасил огонь в этот раз. А лишь распалял сильнее и сильнее. А затем, стоило мне чуть-чуть отдышаться, еще раз. И еще. До полного изнеможения. Сладко и долго. Мучая и сводя с ума.

И вот теперь, за окном только начало светать, впереди был трудный день…

А у меня не было больше сил. Только на легкие ласки, потому что, несмотря на нашу долгую сладкую ночь, пальцы оторвать от него было физически невозможно. Больно.

Петр лежал, дыша размеренно и спокойно, и рассказывал мне, как сходил с ума в Москве, не понимая, что со мной не так, что с ним не так. Как увидел уже здесь фото сына.

И точно решил, что сумасшедший. Ведь совершенно меня не помнил. И не понимал. Каким образом мой сын так похож на него.

И как вспоминал, все эти десять лет вспоминал малышку, с огромными глазами, спасшую его от погружения в бездну. И думал, была и она вообще, эта малышка?

И как искал, правда искал.

Но в больнице удачно сделали вид, что меня не было.

И дальше никто не стал копать.

И вот теперь про сына…

– Другой? – переспрашиваю я, теряясь в утренней неге. Это моё самое лучшее утро в жизни. Самое лучшее.

– Да… Я был разбойником, а Данчик – очень рассудительный для своих лет, очень развитой. Я посмотрел программы, которые он делает для компьютера… Надо Игорехе показать. Думаю, ему нужно нажимать на математику. Он кем хочет стать?