Северо-восточная часть острова была возвышенной. На ней располагались все постройки клуба, причалы и эллинг, больше похожий на сарай. От перевозного причала до конца приподнятой части острова шла красивая аллея, огражденная якорными цепями. Опорами для цепи были поставлены корпуса морских мин образца 1908/30 года, аккуратно покрашенные чернью. Северный склон берега служил набережной, вдоль которой в строгом порядке стояли учебные корабли, шлюпки и яхты.

К западу остров понижался. Сначала понемногу  — пологий склон, где между кустов и тополей размещались домики работников вахтенной службы и паслась корова клубного боцмана Ивана Гаврилыча Плутенко. Далее заливные луга переходили в болотную топь, из которой местами подымались глинистые бугры, поросшие травой и кустарником. В ямах и воронках стояла темная вода. Цвели желтые кувшинки и белые водяные лилии. При сильных западных ветрах уходила под воду большая часть острова. Шлюпка скользила между кустами, а под днищем в прозрачной воде  проплывали тропинки, ромашки и колокольчики.

Со дня Победы прошло меньше десяти лет. Еще был жив дух победителей и общий духовный подъем страны. Нашими преподавателями по военно-морской подготовке были моряки, прошедшие войну. Они были  молодыми и энергичными. Слово «ветеран» тогда еще не употреблялось. Да и дико было бы этих жадных до жизни мужиков так называть. Они прошли огонь и воду, войну знали не по плакатам. Не кичились своими подвигами, а просто радовались, что дожили до победы. Им было что сказать нам, они могли научить многому.  Мы их воспринимали как старших товарищей, но  прошедших суровые испытания, которых нам встретить не довелось по причине малолетства.

Командиром моего первого корабля — моим первым командиром — был отставной капитан-лейтенант Константин Евгеньевич Александринский. Был он ровно на двадцать лет старше меня. Отличный моряк и человек, на редкость красивый мужчина. Последний раз я был у него в гостях, когда ему было уже под семьдесят. Даже тогда женщины с удовольствием поглядывали на него. Что уж говорить о годах, когда ему было тридцать пять — тридцать семь!

Он прошел две тяжелых войны и остался жить. Хлебнул лиха в Великую отечественную. Моряком Черноморского флота с боями отступал от Одессы до Кавказа, а потом наступал от Кавказа до Дуная. В сорок пятом был переброшен на Тихий океан, и  участвовал в войне с Японией. Потом до отставки командовал там корветом.

Наши командиры, начиная с Константина Евгеньевича, никогда не давили на нас, прощали нам неизбежные мелкие ошибки, учили всему, что должен знать и уметь моряк. Самое главное, они сумели передать нам сам дух русского военно-морского флота с его презрением к опасностям и трудностям, с боевым братством высшей пробы. Высокую морскую культуру, непоказной патриотизм, здоровый флотский юмор и умение быть красивыми мы приняли как эстафету от этих простых и в то же время замечательных людей. Плоды, которые сейчас мы пожинаем в виде признания наших успехов на соленой морской ниве,  были в виде доброй рассады взращены этими моряками.

Впрочем, если быть справедливым, нужно признать, что мы были не самым плохим материалом для выделки моряков. Мы рвались к морю и к делу, никогда не жалели сил и времени, чтобы постичь высокое искусство мореплавания и русскую морскую культуру.  Нас приходилось иногда даже удерживать в наших порывах, прогонять домой из клуба, когда хотелось довести до конца начатую утром работу. Но мы упорно тянулись к нашему кораблю, который должен был быть самым чистым, красивым и боеспособным, к своим  командирам, которые делали из поленьев шустрых Буратин.

Мы были еще школьниками. Жили в Смольнинском районе. Летом, когда  начинались каникулы, мы рано утром бежали на трамвай, идущий к Смоленскому кладбищу, ехали до конца, шли по проспекту Кима и свистали перевозной фофан. Домой возвращались к полуночи. Нам это было не в тягость. Более того, мы были счастливы.

Не забуду один из первых выходов.

Мне было поручено отдать швартовы с берега, что я и сделал по команде. А потом я узрел борт моего корабля метрах в пятнадцати от бонов. Тревога быть не на борту  пронизала меня, и я как был, в одежде и обуви прыгнул в воду и поплыл к корме, где надводный борт был ниже. У борта я почувствовал, как тяга винтов тащит меня под скулу. Я успел ухватиться за шпигат, и три пары дружеских рук выдернули меня на палубу.

Когда я мокрый и счастливый предстал перед командиром, он только сказал мне:

«Женя, больше так не делай. Я бы поджал корму, чтобы взять тебя с бонов».

Через год командир посвятил меня в боцмана. Это была великая честь для салаги.

А на шестнадцатом году моей жизни мне пришлось впервые командовать кораблем. Этим кораблем, которым я командовал впервые, стал мой любимый МКЛ-12.

Наш район плавания был невелик — до крепостной зоны Кронштадта. Как-то в разгар лета мы пошли в Петергоф. Тогда не было еще крылатых пассажирских судов. Гавань Петергофа посещалась немногочисленными экскурсионными судами, ходившими от набережной лейтенанта Шмидта, яхтами и мелкими судами местного населения. Кстати, тогда случалось, что и академические восьмерки гребных клубов Питера хаживали в эту гавань. Там же в канале размещалась шлюпочная база «поповичей» — курсантов военно-морского училища имени Попова. Посему на входе в гавань располагался пост СНИС — службы наблюдения и связи.

На подходе по приказу командира я по флажному семафору вызвал пост и запросил разрешение на вход в гавань. Пост дал добро. Мы аккуратно вошли в гавань, отдали левый якорь и встали кормой к каменному пирсу.

Летним чудесным днем в нижнем парке было многолюдно. Старшие с гостями женского пола в нарядной одежде сошли на берег. Мальчишки остались на корабле.

К вечеру компания вернулась. Но если при высадке моряки галантно поддерживали женщин на сходне, то теперь роли переменились. Женщины из последних сил помогали нашим командирам взойти на борт. Моряки с каменными лицами, без слов и жестов погрузились в люк отсека офицерских кают. Стало тихо.

Мы ждали команды на отход, но она не поступала. Оказалось, что наши командиры не рассчитали свои силы