- Знаешь ли, - сказал он, - я действительно получил удовольствие, гораздо больше, чем ожидал. Очень поучительный день, и публика, казалось, была очень воодушевлена всем этим. Но мне кажется, что это организаторы совершили ошибку, что мы не увидели лиц гладиаторов в какие-то моменты, ни в начале, ни в конце. Их закрытые шлемы, согласен, создают определенную индивидуальность, как маски в театре. Или ты думаешь, что в этом-то и смысл, чтобы они оставались анонимными и безликими? Если бы мы могли увидеть их глаза, мы могли бы установить более эмоциональную связь: они в первую очередь стали бы для нас людьми, а во вторую – гладиаторами, и это нарушило бы чистый символизм их роли в похоронных играх. Это сорвало бы религиозный аспект… - освободив от очень реального кровопролития происходящего на арене, Цицерон продолжал разглагольствоваться, взяв на себя роль отчужденного лектора.

 Мы прибыли в квартиру Цицерона, где он продолжал проповедовать своему хозяину, богатому этрусскому простолюдину, который, казалось, был ошеломлен тем, что такой знаменитый адвокат из Рима ночевал под его крышей. После скудной еды я как можно скорее извинился и лег спать. Я невольно подумал, что вши на постоялом дворе более бы подходили мне по духу, а повар там был более щедрым.

Я заснул, думая о нубийке, меня не отпускал последний, увиденный мной ее образ - ее руки, рвущие волосы, ее открытый для крика рот.

На следующий день я вернулся в Рим. Я забыл о похоронах Секста Тория, Играх и нубийской женщине. В этот день месяц Юний перешел в Квинтилис.

8-й рассказ     Миндальное пирожное

– Молодой Цицерон говорит мне, что тебе смело можно доверить любые секреты. Это правда, Гордиан? Ты ведь не болтун?

Учитывая, что вопрос был задан мне магистратом, отвечающим за поддержание римской морали, я тщательно взвесил свой ответ.

– Если лучший оратор Рима что-то говорит о том, каков я, как я могу ему возражать?

Цензор фыркнул.

– Твой друг Цицерон сказал, что ты к тому же еще и умен. Отвечаешь вопросом на вопрос, не так ли? Я полагаю, ты освоил это, слушая, как он, выступал в судах, защищая воров и убийц.

Цицерон был моим случайным нанимателем, но я никогда не считал его своим другом. Было ли нескромно говорить это цензору? Я сдержался с ответом и неопределенно кивнул.

Луций Геллий Попликола – Поппи, для своих друзей, как я позже узнал, - выглядел крепким мужчиной семидесяти или около того лет. Во времена, охваченные гражданской войной, политическими убийствами и восстаниями рабов, достижение столь редкого и почтенного возраста было доказательством благосклонности Фортуны. Но Фортуна, должно быть, перестала улыбаться Попликоле – иначе зачем ему было вызывать Гордиана Искателя?

Комната, в которой мы сидели, в доме Попликолы на Палатинском холме, была скудно обставлена, но некоторые предметы обстановки были высочайшего качества. Ковер был греческий, с простым геометрическим рисунком в сине-желтых тонах. Старинные стулья и соответствующий стол-тренога были сделаны из черного дерева с серебряной отделкой. Тяжелая драпировка, закрывающая дверной проем для уединения, состояла из мягкой зеленой ткани, прошитой золотыми нитями. Стены были мрачно-красными. Железная лампа в центре комнаты стояла на трех ногах грифона и выдыхала устойчивое пламя из трех открытых пастей грифона. При ее свете, ожидая Попликолу, я внимательно изучал маленькие желтые бирки, которые висели на свитках, заполнявших книжный шкаф в углу. Библиотека цензора целиком состояла из серьезных работ философов и историков, исключая разных поэтов или легкомысленных драматургов. Все в комнате напоминало человека безупречного вкуса и высоких стандартов – именно такого человека, достойного, согласно общественному мнению, носить пурпурную тогу, человека, способного хранить священные списки граждан и выносить суждения о нравственном поведении сенаторов.

– Значит, меня порекомендовал Цицерон? – за десять лет, прошедших с того момента, как я впервые встретил его, Цицерон предоставил мне довольно иного клиентов.   

Попликола кивнул.

– Я сказал ему, что мне нужен сыскарь для расследования… частного дела. Человек, не принадлежащий к моему собственному дому, и все же кто-то, на кого я могу положиться, который будет старательным, честным и абсолютно осторожным и осмотрительным. Он, немного подумал и сказал, что ты подходишь.

– Для меня большая честь, что Цицерон порекомендовал меня человеку твоего высокого положения и…

– Осмотрительность! – акцентировал он, прервав меня. – Это самое главное. Все, что ты обнаружишь, работая на меня – все, – должно храниться в строжайшей тайне. Все, что ты узнаешь, ты откроешь только мне и никому другому.

Он смотрел на меня из-под морщинистого лба с тревожной недоверчивостью. Я кивнул и медленно сказал:

– Если такая осмотрительность не противоречит священным обязательствам перед богами, тогда да, цензор, я обещаю вам быть абсолютно осмотрительным.

– Поклянись честью римлянина и тенями твоих предков!

Я вздохнул. Почему эти знатные вельможи всегда должна так серьезно относиться к себе и своим проблемам? Почему каждая сделка должна требовать вызова умерших родственников? Сногсшибательная дилемма Попликолы, вероятно, была не чем иным, как проблема заблудшей женой или небольшим шантажом из-за симпатичного раба. Меня раздражало его требование клятвы, и я подумал об отказе, но у меня только что родилась дочь Диана, и домашняя казна была опасно истощена, так что мне нужна была работа. Я дал ему слово, поклявшись своей честью и предками.

Он извлек что-то из складок своей пурпурной тоги и положил на столик между нами. Я увидел, что это небольшое серебряное блюдо, а в нем, похоже, был какой-то деликатес. Я почувствовал запах миндаля.

– Что ты думаешь об этом? – спросил он.

– Похоже на сладкое пирожное, - предположил я. Я поднял миску и понюхал. – Да, пирожное с миндалем и еще чем-то…

– Ей-богу, именем Геркулеса, не пробуй этого! – он выхватил у меня миску. – У меня есть основания полагать, что оно отравлено, – Попликола вздрогнул. Он внезапно стал выглядеть намного старше.

– Отравлено?

– Раб, который принес мне пирожное сегодня днем, сюда, в мой кабинет, - один из моих старейших рабов, который для меня больше, чем слуга,