пока она поймет, о чем он спрашивает, и вспомнит, и продиктует ему по буквам непонятное немецкое название, пройдет столько времени, что разговор обойдется ему в кучу денег, — и, передумав, направился прямиком к большому универмагу, где толпились люди, искавшие укрытия от снежной бури.

Он начал подниматься с этажа на этаж, там пощупал одежду, тут купил свитер для дочери и фляжку с двумя емкостями для младшего сына, а для их бабушки — складную палку, этакую «Волшебную флейту» из четырех звеньев, входящих друг в друга, потом поднялся на этаж, где торговали мебелью, походил там, открывая дверцы шкафов и пробуя, как ходят по полозьям ящики, прошел по огромному залу, разделенному на квадраты жилых комнат, и посидел на диванах и креслах, посматривая на проходивших мимо покупателей и воображая себя званым гостем, который ходит из одного дома в другой. И все это время он помнил об оставленной в пансионе спутнице, и к его радостному волнению все время примешивалось чувство вины, как в те, не такие уж давние дни, когда он гулял по центру Хайфы, а жена его в это время лежала дома, на большой кровати, плывущей в какие-то иные измерения бытия.

Через окна универмага он видел, что буря утихла и солнце вновь пробилось сквозь снежные тучи Было уже поздновато. Его спутница, наверно, уже поднялась и ищет его. Он заторопился назад, гордясь тем, как свободно ориентируется в маленьких улочках этого симпатичного квартала, миновал стайки веселящихся детей и, пройдя по чистому, девственному снегу тротуара, вошел в пансион. Внутри царила глубокая тишина. Он сразу же увидел, что ее завтрака уже нет — то ли хозяева отчаялись дождаться странной гостьи, то ли она уже успела поесть, — сказал старухе за стойкой свое «зекс», получил ключ, поднялся сначала в свой номер, где уже было убрано, сбросил пальто и шапку, втиснул пакеты с подарками в чемодан и, покончив со всем этим, нетерпеливо взлетел на второй этаж, постучался и с замирающим сердцем вошел в ее комнату. Был уже двенадцатый час дня, но она все еще лежала в постели. Немцы все-таки дали ей поспать. В его сердце вдруг толкнулась странная радость, как будто он все это снежное утро пробивался по какому-то подземному туннелю и вот выбрался наконец к лежащей сейчас перед ним женщине, — но к этому сладкому чувству была примешана немалая толика вины и страха. А вдруг у нее что-то серьезное? В комнате было еще сумрачно, и кисловатый запах долгого сна висел между стенами. Он решил, что пора ее разбудить.

«Вставайте, Мириам, вставайте, — сказал он. — Эти таблетки, видно, совсем свалили вас с ног. Скоро полдень, а вы еще не ели. Я беспокоюсь». Она открыла глаза, тут же узнала его, и, хотя явно была без сил, слегка покраснела. Он сел возле ее кровати: «Вы меня напугали. Я же вас предупреждал. Вам нельзя было брать вторую таблетку, она была лишней». Она слушала его с какой-то задумчивой мягкостью, прикрыв глаза. Кожа ее пересохла, морщинки на лице углубились — стареющая женщина, которую он оглушил своими таблетками. Потом очень четко произнесла: «Первая тоже была лишней». Он растерянно улыбнулся. «Возможно, — торопливо согласился он, опасаясь ее рассердить. — Я не знал, что вы так чувствительны к таблеткам». И снова наступила тишина, ему показалось, что она опять проваливается в сон, но она вдруг сказала: «К этим таблеткам». И опять замолчала. И он действительно вспомнил, что в те первые дни, когда его жена начала принимать тальвин, она тоже, несмотря на свою привычку к наркотическим средствам, немедленно погружалась в сон. Это было в начале весны прошлого года, и воспоминание о том времени снова обдало его теплой волной. Каждый новый наркотик был для них тогда чем-то вроде нового приключения, и они оба тщательно следили за ее реакцией; иногда ему хотелось попробовать то или иное лекарство на себе, одновременно с нею, чтобы лучше понять, что она чувствует, но его удерживала мысль, что он не имеет права рисковать своим здоровьем, потому что на нем держался весь дом, и если в самом начале ее болезни он еще лелеял мечту присоединиться к ней в качестве второго больного, то со временем ему пришлось отказаться от этого желания, и все его мелкие недомогания померкли в сравнении с ее мучительными страданиями. И вот теперь, глядя на свою маленькую обессиленную спутницу, он вспомнил первые реакции жены на те же таблетки — они тогда назвали их «философскими», потому что ее мозг под их воздействием как будто отделялся от тела и становился удивительно ясным. Они вели долгие беседы, и ее голос звучал так, словно она говорила откуда-то с другой стороны земного шара. Даже самый короткий ответ должен был как будто пересечь материки и океаны, но когда наконец приходил, то звучал отчетливо и резко. И это беглое воспоминание снова пробудило в нем глухую тоску. «Где ты сейчас? — подумал он. — Неужто и впрямь исчезла навсегда? И когда же я присоединюсь к тебе?»

Он усмехнулся. И советница тоже улыбнулась — лежа, не открывая глаз, как будто ей нравилась вся эта ситуация — искусственно навязанный сон и мужчина, который суетится вокруг нее. «Ах ты, старенькая белка! — опять подумал он. — Ты, наверно, не так уж часто позволяешь себе так поспать. Вся на нервах, вся — натиск и карьера, без сомнения, и вдруг такой замечательный отдых, в кои-то веки!» Она опять задышала ровно и мерно, как будто хотела ускользнуть от него в новое забытье, но теперь он был решительно настроен перевернуть и хорошенько встряхнуть эту маленькую ленивицу, так упорно цеплявшуюся за свой сон, и уже собрался было это сделать, как вдруг вспомнил: «А нога? Что с вашей ногой?» Она не отвечала, все еще борясь с бродившим в ее крови наркотиком, и тогда он сам слегка приподнял одеяло, порылся в измятых простынях, нашел перебинтованную ногу, поднял ее — припухлость, похоже, уменьшилась, и нога из женской стала похожа на девичью. Он развязал бинт, чувствуя себя, как хирург, которому доводилось вскрывать сердца и грудные клетки, а сейчас приходится заниматься детским прыщиком. «А вот нога намного лучше», — сказал он радостно, как будто о каком-то отдельном существе, более удачливом, чем его хозяйка. Она не отреагировала, словно готова была предоставить ему и вторую свою ногу, лишь бы он дал ей снова погрузиться в блаженную дремоту. Он ловко затянул бинт и стал