Это уж точно, она на расстоянии не влюблялась. Чтобы влюбиться в такого, как мой отец, каким он был тогда, надо было войти с ним в соприкосновение: вытащить из лужи или канавы. И я их не пощадила.

— А вот вы, интересно, как познакомились? — спросила я. — Кто кого выслеживал, кто кого добивался?

Александра вспыхнула и вышла из комнаты. Отец покачал головой и пристыдил меня взглядом, дескать, распустили мы тебя, зарываешься. Потом, когда он провожал меня до метро, я извинилась:

— Нехорошо получилось. Я понимаю. Но и ты должен меня понять: я ведь вам доверяю все свои тайны, вы для меня больше, чем друзья, а я для вас — так, нечто, дочь от первого брака.

— Дело не в этом, — ответил он.

— А в чем?

— В том, что никогда нельзя с любым вопросом лезть к человеку. Ты уже скоро будешь взрослая и должна сама это знать, как и то, что ни с кем не стоит знакомиться на улице.

Я не знала, что он может меня так обидеть. Зачем я к нему хожу? Любоваться его замечательным сыночком? Смотреть, как он шьет юбку Александре?

— Уж если начал, то договаривай, — сказала я. — Скажи о том, что я должна быть честной, никому никогда не врать, особенно матери, а то ведь она не знает, куда я исчезаю, за чьим столом сижу, кто меня после большого перерыва взялся воспитывать.

— Я тебе лучше другое скажу: ты никому ничего не врешь. Это не вранье.

Он положил мне ладонь на плечо, повернул меня лицом к себе, мы остановились.

— А я вот в детстве врал. Без всякой нужды. И мама моя, твоя бабушка, просто с ума сходила от этой моей привычки. И когда я что-то такое однажды соврал уж совсем невыносимое, мама сказала: «Я забыла тебя предупредить, но именно после такого вранья ночью на твоем лбу должен вырасти рог. Так что утром не удивляйся». Мне было одиннадцать лет, и я к тому времени слышал уже немало угроз, так что и эту пропустил мимо ушей. Но утром на лбу, прямо над носом у меня появился рог…

Он искал примирения, рассказывая эту детскую историю, а я все еще дулась, глядела в сторону. Дулась и понимала, что он единственный в мире мужчина, которому необходимо мое хорошее настроение, что я его дочь уже навсегда.

— Сначала это был просто затвердевший кружочек, потом стал набухать, и розовый рожок, проклюнувшись, рос и рос. К тому же этот мой позор еще и болел. Я сложил ладонь ковшиком, прикрыл эту шишку на лбу и поехал в детскую поликлинику. Там врачиха, когда я ей поведал о своем несчастье, хохотала, как безумная. Позвонила в другой кабинет своей подруге, тоже врачихе, и они обе помирали от смеха. Потом объяснили: «Ну с чего ты взял, что это рог? Это фурункул, иначе говоря, чирий, скажи маме, чтобы купила тебе витамины». И дали рецепт.

— Ну и купили тебе витамины?

— Этого не помню.

— Папа, я не сержусь на тебя. Ты был замечательным в детстве, таким и остался.

— А ты в детстве была лучше, — сказал он и ушел, не попрощавшись.

Тоша и Катя уехали на гастроли. К маме подрулила на собственных «Жигулях» новая подруга, то есть не совсем новая, а как бы вынырнувшая из небытия подруга детства по имени Вита. У этой Виты была где-то на Истре дача, но они не приглашали меня туда подышать чистым воздухом, а только привозили сливы, яблоки и кабачки, и обе все время куда-то спешили. Как потом я узнала, Вита отбывала на жительство в Америку, продавала машину и дачу, прощалась с друзьями. Маме перепали по дешевке кое-какие Витины вещи, заодно и мне.

Приближалось первое сентября, и я радовалась, что предстану перед одноклассниками в новых туфлях, с большой итальянской сумкой через плечо. Жаль, что нельзя было надеть серебристое трикотажное платье, очень уж был большой вырез, почти декольте. Эту Виту сам Бог мне послал. Конечно, я не буду ни с кем знакомиться на автобусной остановке. Но может же такое случиться, что этот парень, заметив меня в обновках, сам подойдет ко мне и что-нибудь скажет. Вроде того, что «я вас никогда здесь раньше не видел». «А вы и сейчас меня не видите, — отвечу я невозмутимо, — вы видите мое платье, сумку, мои прекрасные волосы и больше ничего. Человека вам увидеть не дано».

Тоша, мой придурочный возраст, кажется, кончается. Папа, не волнуйся, он не балбес, он просто примитивный дикарь, если бы я надела на себя еще пять пар бус, он бы вообще от восторга умер.

Но, кажется, я с ним очень жестока. Я ему отвечу более спокойно: «Я вас тоже здесь никогда не замечала». И мы внимательно посмотрим друг на друга, и тут он вспомнит меня и вздохнет: «Я все-таки вас здесь видел, но я так всегда спешил, а вы совсем на меня не обращали внимания…»

Как прекрасно, когда человек может явиться к своим близким с дарами в руках. Я отобрала самые крупные сливы, самые красивые яблоки, а желтый, в розовых разводах кабачок был вообще произведением искусства, сложила все это в полотняную сумку и всю дорогу радовалась ее тяжести и благоуханию. Ехала в вагоне метро и представляла, как они все это будут есть и радоваться, особенно Захар. Не потому, что никогда не ели таких вкусных яблок и слив, а просто не ждали, что все это привезу я. И они не подвели мои ожидания. Захар вцепился в сумку с таким визгом и ликованием, что мы с Александрой еле отцепили его. Отец стал накрывать стол в комнате, как в праздник. Александра хозяйничала на кухне. Захар бил меня кулаком, когда я отвлекалась от него и вступала в разговор с отцом. Это был ужасный ревнивец, уж что принадлежало ему, то только ему.

— В честь чего ты сегодня такая нарядная? — спросил отец, когда мы покончили с золотистым фасолевым супом и приступили к тушеным овощам, среди которых был и мой замечательный кабачок. — И знаешь, что я заметил: у тебя за лето выгорели волосы, и эти светлые пряди тебе идут.

Мы с Александрой прыснули, пригнув головы к тарелкам. Отец вскинул брови: что такое?

— Ты никак не можешь привыкнуть к тому, что дочь твоя выросла, — сказала Александра, — волосы у нее подкрашены.

Она, наверное, и в детстве никогда не врала, я бы про то, что волосы у меня выкрашены, отцу