Тоша откинулась на спинку стула и закатила глаза, мол, изыди, подросток, со своей любознательностью, а Катя ответила:

— А вся жизнь — трата времени. Это только твои красавчики на экране не тратят ее впустую, запасаются здоровьем на сто лет жизни. Кстати, кто из вас пил эти цитрусовые?

— Все пили, — сказала мама. — Апельсиновый сок, мандариновый. Это особенность нашей рекламы — затуманить, запутать, чтобы человек не понимал, о чем идет речь.

— Он тебе действительно нравится? — спросила меня Тоша.

— Кто?

— Ну этот, блондин, который пьет соки.

— Знаешь, Тоша, — сказала я ей тогда, — оставь свою наблюдательность при себе. Кто мне нравится, тебе не узнать.

И мама за меня вступилась:

— Никто ей не нравится, отстаньте от нее. Моя дочь не ринется в этот омут раньше времени. Слишком выразительные примеры были перед глазами.

Я действительно стала скрытная. Тайны мои растут. Скоро год, как мне нравится один человек с автобусной остановки. Остановка эта возле нашего дома. В пять часов он появляется со спортивным рюкзачком за спиной и едет куда-то на сороковом автобусе, наверное, на тренировку. Я тоже топчусь в толпе на остановке, как будто жду свой автобус, и ухожу, когда он уезжает. Я не знаю, школьник он или уже студент. У него хорошее лицо, чистое, серьезное, наверное, он очень умный и волевой. Во всяком случае, у него такой вид. Если бы на мне тогда, зимой, когда я увидела его впервые, были красивая куртка и приличные импортные сапоги, я бы с ним познакомилась. С общительностью у меня все в порядке. Но на мне была изъеденная химчистками дубленка, стоптанные ботинки, и я не рискнула. А весной, когда я высветлила свои длинные волосы и стала, по мнению одноклассниц, «очень эффектной», он исчез. Я толклась на остановке в Тошиной сиреневой блузе из ангорского пуха, встряхивала головой, ощущая на плечах тяжесть своих искрящихся, промытых французским шампунем волос, а его все не было. Вместо него с рекламного щита глядел на меня знакомый телевизионный красавец, держал в руке высокий бокал и обещал девять лет добавочной жизни. В этом был какой-то знак, какая-то подсказка. Я спрошу у своего незнакомца: «А где, интересно, продаются эти цитрусовые соки?» Он ответит тоже вопросом: «Захотелось прожить лишних девять лет?» Вот тут я и блесну: «Годы, молодой человек, лишними никогда не бывают».

В доме отца меня встречают без всяких восклицаний и любезностей.

— Это ты, Валентина? — спрашивает, приоткрывая дверь, жена отца. Она боится воров и всяких грабителей, на двери у них не цепочка, а довольно крупная цепь. Зовет она меня полным именем, и я ее по такому же образцу — Александрой. Меня поначалу смешило имя их сына: маленький, хорошенький, как девочка, а имя, как у какого-нибудь старого дворника, — Захар. Я вхожу в их маленькую прихожую, сажусь на скамеечку под вешалкой, сбрасываю туфли и надеваю тапочки. Их купила для меня Александра. Тапки — соучастники моей жизни в этом доме, они уже хорошо поношены. Захар знает, когда на меня наброситься: тапки уже на ногах, но я еще не поднялась, и тут он с разбега обрушивается на меня. Наши головы на одном уровне, он визжит, валит меня на пол в кричит, захлебываясь от радости:

— Я тебя победил! — Потом, успокоившись, спрашивает: — Почему ты вчера не приходила?

Я не приходила и позавчера, вообще не бываю у них по многу дней, но у трехлетнего Захара все эти дни соединены в один — вчерашний.

— Не мешай Валентине, — говорит Александра, когда мы перебираемся на кухню, — дай ей спокойно поесть.

Она ставит передо мной тарелку борща темно-малинового цвета, я размешиваю белое пятно сметаны тяжелой мельхиоровой ложкой, ем и не могу удержаться от смеха, так изнывает Захар: он топает ногой, чешет маленькой пятерней затылок и громко вздыхает — не может дождаться, когда я покончу с едой и поступлю в его распоряжение. Он одинок. Мой приход — праздник в его жизни. Александра родила его в тридцать семь лет и до сих пор не может прийти в себя от этого события. Оставила любимую работу в больнице, где была старшей сестрой, и уже четвертый год кружит над своим чадом. Сначала мне показалось, что ее духовная жизнь на нуле, такая домашняя наседка, вся в кастрюльках и заботах о домашнем уюте. Но потом я прозрела и увидела: весь ее день, с утра и до вечера, пронизан счастливым и высоким чувством ожидания. Она ждет той минуты, когда вернется с работы муж. И Захара втянула в это ожидание. Они оба ждут его, вся их жизнь подчинена этой встрече: посуда сияет, белье полощется, даже ненавистная каша съедается Захаром под флагом «вот папа придет и будет доволен».

Я не всегда дожидаюсь его прихода. Мне нельзя приходить домой поздно. Но зато в воскресенье, когда мне удается надолго выбраться из дома, я изучаю своего отца. И удивляюсь, чего это он при всеобщем преклонении перед ним такой не очень в себе уверенный и какой-то в своей домашней жизни чересчур старательный. Сам накрывает на стол, рвется вымыть посуду, однажды прихожу, а он шьет Александре юбку.

— Вот уж таких талантов в тебе не подозревала, — сказала я, уязвленная его занятием.

— А я, думаешь, подозревал?

За столом разговор чаще всего почему-то обо мне. Мне нечего от них скрывать, они сами в моей жизни большая тайна, и все другие тайны как бы складываются в одно в то же место. Я им даже поведала о своем незнакомце с автобусной остановки. Сказала, что пора бы мне уже с ним познакомиться, да вот как?

— Зачем тебе это знакомство, — сказал отец, — а вдруг он дурак, балбес, криминальная личность? Познакомиться проще простого, а вот куда потом это знакомство заведет?

— Рассуждаешь, как самый дремучий отец, — сказала я, — нет чтобы дать дельный совет: садись в этот же автобус, узнай, в какой спортзал он ездит, запишись там в какую-нибудь секцию, в общем, поставь себе цель и добейся. Вот что должен был сказать современный отец.

— Ну, если такие подвиги тебе по плечу, — действуй, — без всякого энтузиазма согласился он. — Но только, по-моему, много ему чести. Это ведь по мужской части — выслеживать, ломать голову насчет знакомства. Но если тебя это не смущает, что я могу поделать?

Александра молчала, и я обратилась к ней:

— А вы, Александра, что скажете?

— Не знаю, — смутилась она, — я ни в кого не влюблялась на