Моя мама никогда не пропускала школьные собрания. Ее не волновали споры родителей по поводу частых сборов денежных средств. Она не интересовалась проблемами курения в средних классах и никогда не вступала в дискуссии со школьным участковым. Выступление психологов, вносящее свою лепту в подростковое воспитание, она тоже обходила стороной. Все эти вещи имели значение второго плана. На первом месте была моя успеваемость. Ради того, чтобы заглянуть в классный журнал мама отпрашивалась с работы. А чтобы картина успеваемости была полнее, она ходила в школу просто так, заглядывая к классному руководителю или к учительнице математики. И, конечно, ее визиты никогда не заканчивались для меня успешно.

Глупо было надеяться, что сегодня произойдет что-то другое. Каждый раз, когда мама приходила домой с собрания, она предъявляла мне выписку с оценками и спрашивала, почему у меня столько двоек по алгебре, по химии и по русскому языку. Про многие из них я действительно не знал, про другие знал, но, как и большинство послушных детей, скрывал от нее. В обоих случаях мой ответ был одинаков: не знаю. Мама же думала иначе, поэтому начиналась длинная череда вопросов. Впрочем, ее расследование никогда не кончалось успехом, а мое наказание было одним и тем же. Меня сажали под домашний арест, и я не мог идти к ребятам, и не мог делать ничего, что хотел, пока не исправлялись оценки. Так продолжалось много лет, но, ни в старших, ни в младших классах я не пытался идти судьбе наперекор. Двойки сами появлялись и сами исправлялись, а мама продолжала думать, что это результат ее методов воспитания.

Сегодня мама пришла, по обыкновению, в мрачном настроении. Предъявив мне листок с оценками, она принялась расспрашивать, почему я завалил химию, и почему у меня нет ни одной оценки по истории. Что было хуже, понять нельзя: по химии в четверти выходила двойка, а по истории меня могли не аттестовать. Итогом борьбы за правду стал очередной арест, который я мог снять лишь в среду, получив хорошую оценку по истории и закрыв три двойки по химии хотя бы парочкой троек. Май позволял это сделать. Но среда наступала через два дня, а за фонариком предстояло идти сегодня.

Мама была непреклонна. Около семи вечера за мной пришел Рамилка, и мне пришлось объяснить ему то, что он и так знал. В очередной раз жизнь замкнулась. Но не полностью: фонарик следовало забрать.

Я жил в доме, где окна имели продолговатую форму. В верхней части каждого окна была форточка, и пролезть в нее мог лишь ребенок. Не помню, в каком классе я впервые попробовал забраться в дом таким образом, но точно знаю, что с тех пор делал это мастерски. Мама ложилась в постель примерно в десять часов. Прикованная к сериалу, она заходила в мою комнату лишь на рекламе, приблизительно в десять тридцать, чтобы проконтролировать, что я ложусь спать, и с уроками покончено. Нередко перед сном она ругала меня за бардак на столе. Я был вынужден вставать, наводить порядок, и все это ужасно злило. Зная ее слабости и не выпуская из головы путь через форточку, я очистил стол и сложил портфель заблаговременно до визита мамы. Я прождал ее почти до одиннадцати, чуть не сгорев от трепета, что не успею на встречу с Сабиной. Мама пришла без пяти. У нее был уставший вид, и она даже не глянула на чистый стол. Сегодня она выключила телевизор сразу, как легла в кровать. В этот же момент я подошел к окну.

Открыв форточку, я встал на подоконник и протиснулся в узкую фрамугу. Осторожно, чтобы не издавать посторонних звуков, я высунулся по пояс, после чего согнулся под девяносто градусов, чтобы дотянуться до цоколя. Цоколь дал упор рукам. Теперь я висел вверх тормашками, зато чувствовал под собой опору. Но тут ноги покинули дом по колено, и я понял, что теряю равновесие. Зависать в таком положении долго я не умел даже пару лет назад, и, несмотря на то, что слабее я не стал, меня охватил глубокий испуг.

Рядом с домом находился палисадник. В этом году мама насажала кучу тюльпанов, перемешав их с колючими розами. Туда я и свалился, как только окончательно потерял равновесие. Раздался глухой хруст. Несколько колючек впились мне в спину. Мякоть тюльпанов пропитала рубашку влагой. Я поднялся и, не отряхиваясь, перелез через забор.

Сабина сидела под деревом рядом со своим двором. К счастью она не увидела мое фиаско. Я не хотел, чтобы девочка смеялась весь остаток пути. Ее настроение ничуть не изменилось. Сабина встретила меня теплыми объятиями, я ответил тем же, и мы пошли прочь от наших дворов.

У меня не было желания идти в дом проповедника через Рамилкин двор. В голове я держал один путь — напрямик. К счастью, ни старухе, ни кому-либо другому судьба заметить нас в эту ночь не благоволила. Небо затянули тучи, и на улице сгустился туман. У меня было плохое зрение, и перед тем, как лезть через забор, я попросил Сабину глянуть по сторонам. Все-таки мы пришли не к себе домой. Пока девочка всматривалась в улицу, я подумал, стоит ли рассказать ей о том, что дом «не совсем пуст». Времени было в обрез, и я промолчал. «Мы всего лишь зайдем в прихожую, возьмем фонарь и уйдем», — так советовал внутренний голос.

— Никого, — прошептала Сабина.

В ней чувствовалась уверенность. Я подсадил ее на забор и после перелез сам. Туман не только помогал нам оставаться незамеченными. Туман мешал нам двигаться. Сабина держала меня за руку и спотыкалась на каждом втором шаге. Перед дверью мы вместе налетели на собачью будку.

— Дай зажигалку, — попросил я, потирая ушибленную ногу.

Ни у кого из нас фонарей не было, поэтому мы заранее договорились, что девочка стащит у мамы зажигалку.

Сабина дернула меня за рубашку:

— Держи.

Я положил зажигалку себе в карман и отворил дверь.

— Стой здесь! Я зайду, отыщу фонарик и вернусь.

Но Сабина редко слушалась мальчиков. Она даже не дала мне войти в прихожую. Оттолкнув меня, девочка протиснулась туда первой, и я решил, что указывать ей больше не стану. Слишком упрямая и легкомысленная душа жила в ее теле.

Я вошел в дом, прикрыл дверь и чиркнул зажигалкой. Перед нами предстала прихожая. Ничего не изменилось: те же занавески на окошке, пыль на подоконнике, где Рамилка взял нож. Ящики для обуви. Вешалка.

Фонарик лежал на полу в передней комнате. Я не решился подойти к нему сразу, и ожидал, что из дома потянет вонью. Было здесь нечто глубокое и отторгающее, но заключалось оно не в запахе. Я чувствовал чье-то присутствие. Словно некто невидимый приглашал меня зайти и присесть. То же чувство через несколько лет охватит меня в дедушкиной канцелярии. Но в тот вечер это было впервые, оттого и уверенности в моих силах поубавилось. Я остолбенел.