и, уроня с шестка полено, начала плакать, говоря сама себе: «Ну если бы сын был у меня женат и невестка моя родила бы сына, которого бы я посадила подле шестка греться, и сим поленом убила бы его до смерти, то какая бы нам была всем печаль». И брося свою стряпню, пригорюняся стояла против печи и плакала. Сын, вошед в избу, спрашивал мать свою, о чем она плачет. «Как мне не плакать, милое мое дитятко? Я уронила с шестка полено; и если бы ты был женат и у тебя бы сын был, который бы сидел подле шестка, то бы я его до смерти убила». Окончив сие, больше начала плакать. Сын, видя, что мать его не имеет здравого рассудка, сказал ей: «Ну матушка, я пойду ходить по белу свету, и если в оном найду глупее тебя, то к тебе возвращуся, а когда не найду, то не ожидай меня никогда». Выговоря сие, простился с нею и пошел со широкого двора долой, взяв с собою на дорогу несколько денег.

Шел он путем-дорогою долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли — не скоро дело делается, а скоро сказка сказывается. Напоследок пришел в одну деревушку, жители которой все были на поле, и во всей деревне нашел он одну только престарелую старушку, у которой попросился отдохнуть. Старуха с радостью приняла прохожего и между прочим спросила его, не хочет ли он поесть. «Очень хорошо, бабушка!» — отвечал прохожий. Она налила ему чашку штей, потом подала кашу и сказала: «Прохожий, поешь ее с молоком». Сей, видя, что на столе стоит одна только каша, а молока и в духу нет, спросил у старухи: «Где же, бабушка, молоко?» — «В погребе, батюшка», — отвечала старуха. «Пожалуй, принеси сюда немножко», — промолвил прохожий. «Как батюшка, добрый человек, можно принести, ведь горшка-то не поднимешь?» — «Как же вы едите кашу с молоком, бабушка?» — спросил прохожий. «Мы выхватим ложку каши, — говорила старуха, — и побежим в погреб прихлебнуть молока. У нас во всей деревне такой обычай». Прохожий, видя, что еще на первой встрече попались ему люди глупее его матери, по сем спросил у старухи, где у них погреб и, взяв чашку, налил в оную молока и принес в горницу, начал хлебать оное с кашею. Старуха, приметя, благодарила его за наставление и просила, чтобы он остался жить у них в деревне. Прохожий на сие не согласился и, переночевав в доме старухи, поутру вставши и отблагодаря ее за хлеб за соль и за все ласковое угощение, пошел далее.

Продолжая свой путь, случилось ему идти через поле, где женщины рожь не серпами, а зубами отгрызают солому. Он весьма удивлялся глупости народа и, проходя их, по обыкновению сказал им: «Бог на помощь вам, добрые люди». — «Спасибо тебе, прохожий». Сожалея о них, постоял он несколько и поглядел; потом, не говоря им ни слова, пошел в кузницу и велел кузнецу, чтобы он сковал серп. Кузнец, услыша сие, пришел в изумление и спрашивал прохожего, что такое за серп. Он ему растолковал, и кузнец по научению его сковал серп. Прохожий, взяв сие орудие, нужное для жнецов, пошел на поле, с которого народ сошел в свои домы для обеда. Он в сие время нажал довольное количество и, связав снопы, заткнул в один из них серп. После чего сам ушел в ближайший лесок и, взлевши на дерево, смотрел, догадается ли кто-нибудь из крестьян, что сие служит в их пользу. Вскоре по сем собрался народ на поле и, увидя снопы связанные, закричали: «Ах! Сколько червяк попортил хлеба у нас». Один из них казался похитрее и, увидя серп, заткнутый в сноп, сказал: «Братцы! Вот еще и червяк-то здесь». Всякий стремглав побежал в свой дом — кто за шестами, кто за баграми, кто за веревками и, пришед опять в поле, не осмеливались приблизиться к снопу, опасаясь, чтобы червяк не переел их самих. Разумные крестьяне начали сперва серп потрогивать шестами и баграми, желая его отдернуть от снопа, напоследок закинули мертвую петлю, и удалось им оною зацепить за серп. Потом несколько человек, ухватясь за веревку, тащили червяка сего к реке топить. Серп же, будучи сам по себе легок, от скорого тащения крестьян то вскакивал, то зацеплялся за кочки, они удивлялись сему и переговаривали между собою, что червяк мечется на них. Наконец, по несчастию их как-то серп вскочил на шею одному мужику и зацепился. Крестьяне, желая пособить сему горю, чтобы червяк не заел мужика, сильно веревкою тянули серп, которым перерезали шею бедному крестьянину. Прохожий, сидя на дереве, взирал на безумие сих поселян с крайним соболезнованием, что гораздо глупее на свете есть его матери. Между тем мужики мнимого своего червяка благополучно притащили к реке и, бросив между собою жребий, кому достанется переплыть с веревкою на другой берег. Роковой от сего не ушел, которого избрали переезжать на другой берег, посадили его на бревно, но как бревно начало волнами туда и сюда качаться, то они, опасаясь, чтобы не утонул у них парень, догадались: взяли веревку и опутали оною ему ноги, потом толкнули от берега. Лишь только он отплыл на бревне несколько от берега, то вдруг и перевернулся, почему ноги одне только торчали к верху. Стоявшие же на берегу не могли догадаться, что их парень утонул, и закричали на него: «Как, брат, тебе не стыдно, что ты бережешься обмочить ноги, хотя бы несколько и обмочил онучи, то мог бы их высушить дома». Но крестьянин, не внемля их выговорам, пошел как ключ ко дну и, плывя с бревном, втащил за собою и серп. Крестьяне радовались, что утопили червяка, а того приметить не могли, что погубили двух крестьян. Прохожий же по окончании сего слез с дерева и, не показываясь сим глупцам, пошел дальше.

Между тем шел прохожий несколько времени чистым полем широким раздольем, и потом лежал ему путь-дорога мимо лесочка, где, увидев несколько человек, сидящих в кружок и обедающих, подошел к ним и, поклонясь, сказал: «Хлеб да соль вам, добрые люди!» Они пригласили его к себе обедать. Прохожий, садясь подле них, рассуждал сам в себе, что нашел умных людей. И как только все пообедали, то мужики просили прохожего, чтобы он пересчитал их, все ли они тут. «Мы уже раз двадцать считались сами, — говорили крестьяне, — но все одного не досчитались». Сие