дома, куда хочется забраться, но внутри — всегда переодетый супермаркет, где мы одержимо делаем покупки, полагая, что продолжаем играть». То, что он назвал «шедеврами фальсификации» Диснея, на самом деле продает подлинные товары: «Фальсифицируется наше желание приобретать, которое мы принимаем за настоящее, и в этом смысле Диснейленд действительно квинтэссенция потребительской идеологии»[218]. Точно так же Доклендс — это кажущийся карнавал веселья, метрополис декорированных сараев, украшенных яркими гирляндами архитектурных цитат, внутри которых, несмотря ни на что, продолжается бизнес по зарабатыванию денег.

«Постмодернизм — это ответ модернизму: раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к немоте, его нужно переосмыслить, иронично, без наивности», — писал Эко[219]. На месте заброшенных промышленных кварталов на Собачьем острове, образованном изгибом Темзы, где когда-то охотился Генрих VIII, возникло то, что Иэн Синклер назвал «землей Анубиса, резервацией шакалов». Синклер, скорее всего, имел в виду волчий дух финансовых спекулянтов, заполнивших башни из стали и стекла. Поскольку Доклендс не мог бесследно уничтожить свои старые связи с Ост-Индской компанией и остальной частью британского имперского проекта, он вынужден был вернуться к ним с иронией. Синклер представляет себе эту новую финансовую столицу так же, как Элиот представлял старую — как посмертный опыт; он описывает Собачий остров как «мыс Смерти. Весь этот плот из стали и стекла посреди реки — ошибка, блестящие формы анахроничного постмодернизма (болото, куда это слово ползет умирать). Снятие кожных трансплантатов перед погребением. Соблазнительное кладбище тэтчеризма между небом и водой, гробницы, отражающие облака»[220].

Но Собачий остров не был тем местом, куда уполз умирать постмодернизм. Напротив, туда он бежал, чтобы, перевернувшись на спину, подставить живот для почесывания неолиберальному капиталу. «Освобождение ПоМо — это освобождение капитала; безудержное, радостное и безумное, — писал Пабло Бронштейн. — Именно благодаря постмодернизму архитектурные истории о бизнесе снова стали романтическими»[221]. Романтика капитализма, если это была она, возродилась в Лондоне в 1986 году, когда произошел Большой взрыв. В результате дерегулирования и компьютеризации финансовых транзакций физические здания Квадратной мили стали функционально бесполезными, поэтому крупные финансовые учреждения начали перемещаться в другие места Лондона — в Биллингсгейт и Викторию, и, конечно же, на Собачий остров, в самое сердце района старых доков. Мертвые пристани и пакгаузы Восточного Лондона, откуда Британия отправляла свои торговые суда и имперский военно-морской флот в колониальные экспедиции, установившие власть империи почти над третью мира, словно родились заново. На смену заброшенным промышленным зданиям пришла постмодернистская архитектура, такая как прибрежный жилой комплекс работы проектного бюро CZWG 1986 года, названный «Каскадами», с его фантастической морской темой, которая привлекала финансистов-яппи. «Шипучий оптимизм яппи здесь находит себя в прославлении легкомыслия эпохи джаза и в деталях океанских лайнеров», — отметил Бронштейн[222].

Большой взрыв означал, что Лондон опередил своих европейских конкурентов в дерегулировании финансового сектора и стал магнитом для международных банков. Доклендс вырос из разрушенных бомбардировками люфтваффе заброшенных пакгаузов, доков и складов, из токсичных восточных пустошей, чтобы вместить в себя устремившуюся в город алчность. Майкл Льюис писал в своей полуавтобиографической книге Покер лжецов о современной золотой лихорадке: «Никогда прежде столько двадцатичетырехлетних, не имеющих профессиональной подготовки людей не зарабатывали столь быстро таких громадных денег, как мы в Нью-Йорке и Лондоне в эти десять лет»[223].

Идея офисного комплекса на Собачьем острове возникла у двух американских банкиров, которые обратились за финансированием проекта к канадскому магнату в сфере недвижимости Полу Райхману. Им удалось заманить бизнес-лидеров на Собачий остров, в то время тоскливую пустошь на востоке Лондона. «Я не спрашивал у них, готовы ли они переехать в Кэнэри-Уорф, — вспоминал Райхман. — Ответ был бы отрицательным. Моим главным вопросом было: довольны ли вы своими офисами или же ощущаете необходимость совершить какие-то драматические перемены?»[224]

Перемены были действительно драматичными. Эпоха красных подтяжек и лозунга «Жадность — это хорошо» только начиналась. Архитекторы и художники сыграли решающую роль в поддержании оптимистичного настроения эпохи. Например, в течение двух ночей в октябре 1988 года французский музыкант Жан-Мишель Жарр провел два концерта на плавучей сцене в доках Королевы Виктории, с большим светомузыкальным шоу son et lumière, используя лазеры, прожекторы, 150 000 фунтов фейерверков и здания в качестве проекционных экранов. Проекции и музыка рассказывали историю города: сначала о промышленной революции, затем — о свингующих шестидесятых и, наконец, о компьютеризированных технологиях и возрождении Доклендс. Неоднозначные события, такие как рабство, колониализм, чума и восстания рабочих, в эти шоу не попали. Более 200 000 зрителей, в числе которых была и принцесса Диана, наслаждались этим симулированным зрелищем предполагаемого прогресса Лондона.

Синклер был прав, называя Доклендс землей Анубиса. Древнеегипетский бог смерти и загробной жизни с песьей головой был подходящим духовным проводником для возрожденного Собачьего острова. Архитекторы, которых заманили в Восточный Лондон, поклонялись Анубису с постмодернистским почтением, подобающим Древнему Египту. Отель Four Seasons, спроектированный Филиппом Старком, может быть тому примером. «Он может похвастаться, — писал Бронштейн в стиле удачливого агента по недвижимости, — массивной крышей в стиле Луксор из зеленого алюминия, выступающими окнами и парой многоэтажных нефункциональных „дверей“, полуоткрытых, как будто ведутся раскопки»[225]. То есть похож на гробницу фараона в Долине царей, уже полуразграбленную ушлыми европейскими искателями сокровищ, — подходящий мотив для роскошного отеля посреди нервного центра дерегулированного неолиберального капитализма.

IV

Лишь один критик выступил против этого постмодернистского архитектурного карнавала. «Вы должны отдать должное ребятам из люфтваффе, — сказал принц Чарльз на ежегодном обеде Комитетов по планированию и коммуникациям Корпорации лондонского Сити в Мэншн-Хаусе в декабре 1987 года. — Когда они сносили наши старые здания, они, по крайней мере, воздержались от замены их чем-то более оскорбительным, чем щебень». Он выступал против реализации проекта Ричарда Роджерса по перестройке площади Патерностер рядом с собором Святого Павла. «Когда и где, если не здесь и сейчас, — риторически провозгласил принц Чарльз, — можно было бы принести в жертву, если потребуется, некоторую коммерческую выгоду ради наслаждения архитектурой, ради элегантности, ради чувства собственного достоинства; ради таких зданий, которые поднимут нам настроение и укрепят нашу веру в достоинства капитализма»[226]. В результате от проекта Роджерса отказались.

Принц Чарльз не хотел видеть, как его страна «растворится в вихре карнавала уродства». При этом он считал, что выражает мнение молчаливого большинства британцев. В то время, когда он произносил эту речь, его любимый архитектор Леон Крие разрабатывал генеральный план поселения под названием Паундбери на участке площадью около 400 акров в одном из предместий Дорчестера в английском графстве Дорсет. По мнению принца