«Утверждая, что ты чего-то не можешь, ты лишаешь себя всемогущества». Нет, я никому — и самой себе в том числе! — не позволю лишить меня всемогущества, дарованного каждому из нас нашим Создателем.

«Разбей цепи, сковывающие твою мысль, и ты разобьёшь цепи, сковывающие твоё тело» — этим я и занималась…

Не всё было так гладко, как может показаться — даже мне самой, сейчас, после пяти лет глухой тьмы и почти года откатов, падений в ещё более страшную, чем полная тьма, бездну отчаяния, неверия, усталости и апатии.

Да, первый год был самым тяжким. Я была изнурена безнадёжностью сизифовых усилий и всерьёз подумывала о том, чтобы прекратить всё — и борьбу, и само существование, такое никчёмное на фоне прожитых мною сорока ярких лет.

Но… «Нет ничего случайного, что не несло бы нам определённую весть»…

Как-то я гуляла по коридору реабилитационной клиники с тростью, учась обходиться без поводыря. Полчаса назад я рассталась с Антоном и Дорой, они принесли еды и одежду для предстоящей моей выписки. Бедные мои любимый и подруга — они ещё не знали о том, что скоро меня не станет… Как я с этим справлюсь, я пока только размышляла и прикидывала, но желание уйти в мир иной уже оформилось окончательно. И это даже успокоило — я предвкушала отдохновение от борьбы и разочарований в себе самой. Я собиралась покончить с обречённостью на жизнь по ту сторону света.

Меня уже не трогало, что этот шаг — а именно, собственноручное разрушение себя, трусливая капитуляция из отведённых тебе пределов воплощённого обитания — не что иное, как предательство по отношению к каждому прожитому тобой дню, часу, к каждой постигнутой тобой маленькой или большой истине, это предательство по отношению ко всему мирозданию, ко всему Сущему, лелеявшему и закалявшему тебя, а стало быть, возложившему на тебя определённые надежды… «Совершая самоубийство, мы отказываемся от всего того, что сами сделали для своего движения вперед» — я понимала, что поступаю вопреки всем моим нынешним знаниям… Да что, знаниям! — вопреки всему тому, что есть я сама, от кончиков волос до крошечной эмоции, жизнелюбивая я, с восторгом вдыхавшая полной грудью и радость, и печаль, жадно вбиравшая жизнь каждой клеткой своего существа…

Я шла, контролируя стену справа от меня и пыталась угадать — через сколько шагов будет угол, а за ним рекреация с двумя большими диванами друг против друга, четырьмя креслами вдоль трёх больших окон, на расстоянии примерно полутора метров от них и прикрывающих их лёгких шёлковых занавесок до пола, с низким столиком в центре и с двумя классическими деревянными кадками с развесистыми китайскими розами. Всё это я обследовала и усвоила на протяжении тех двух недель, что находилась здесь, и мне казалось порой, что я вижу это помещение и обстановку, и даже знаю цвета штор и обивку диванов.

Вот угол. Я могу пройти по стене, за диваном, за креслами, за другим диваном, и продолжить путь по длинному коридору до столовой. А могу двинуться градусов под шестьдесят от коридорной стены внутрь рекреации и через пять коротких шагов достигну дивана. Я так и сделала.

Когда я села на диван, то услышала, что напротив очень тихо разговаривают двое — мужчина и женщина. Женский голос я слышала в столовой, но не знала лично его владелицу. А мужчину узнала сразу. Это был молодой доктор, не мой палатный, но знакомый хорошо по ночным дежурствам. Вот и сегодня, вероятно, его дежурство. Вечернего обхода ещё не было, и я не могла знать наверняка, но дневные врачи уже закончили свой рабочий день.

— Читайте упанишады, — тихо сказал он и поднялся с места.

Я уже вполне отчётливо улавливала перемещения окружающих в пространстве, я видела происходящее каким-то особым зрением.

— Спасибо, Женя, — так же тихо ответила женщина.

Доктора звали Евгений Александрович.

Я поняла, что он направился в мою сторону.

— Что такое упанишады? — Спросила я, обратившись к нему, не успев подумать о правилах хорошего тона, не позволяющих встревать в чужой разговор, к тому же тихий разговор, а значит, явно не предназначенный для посторонних ушей.

Я слышала это слово прежде, но плохо представляла себе его смысл — индийской философией я не успела ещё увлечься.

— Упанишады?… — Доктор остановился в шаге от меня.

— Простите! Простите, ради бога!.. Это спонтанно… Я не собиралась подслушивать и встревать в разговор… — Сказала я, глядя на него… точнее, подняв к нему своё лицо. — Простите, пожалуйста! — Теперь я обращалась к женщине, сидевшей на диване напротив.

— Ничего, всё в порядке, не извиняйтесь, — сказала она и ушла по коридору.

— Вам интересно? — Доктор всё ещё стоял рядом.

— Да. Очень.

Это была та случайность, которая, подкараулив меня, изменила и моё решение, и мою дальнейшую жизнь.

Мы проговорили тогда с Женей почти до рассвета.

Вы — это движущее вами ваше глубинное желание.

Каково ваше желание, такова ваша воля.

Какова ваша воля, таковы ваши действия.

Каковы ваши действия, такова ваша судьба, — вот то, что я услышала от молодого доктора в ответ на мой вопрос.

Слова эти радикально отличались от евангельских посулов. Иждивенческая христианская философия лишена той энергетики, того заряда на действие, акцента на собственную ответственность — не только перед собой, но и перед вселенной, — которыми пронизаны восточные учения. Не «просите, стучите и ищите», а вовлекайтесь в совместную работу! Не пассивное ожидание «по вере», а активное созидание. Не «на всё воля Божья», а твоя судьба в твоих руках, и Бог всегда на твоей стороне!

Ничего нового в этих четырёх строках. Ничего нового для меня. Своего рода концентрат, квинтэссенция разбросанной по векам и материкам, по умам и книгам вселенской мудрости. Но это был именно тот препарат, в котором нуждалась я там и тогда.

* * *

— Я сказала себе: каково твоё желание, такова твоя судьба. Ты ведь понимаешь меня?

— Конечно, понимаю, — он снова сжал мою руку.

— Почему ты нашёл меня? — Спросила я через некоторое время. — Ты уже… — не успев произнести слова, которое сидело на языке, я изменила вопрос: — Ты уже простил меня?

Он усмехнулся:

— Нет, я не разлюбил тебя.

У меня перехватило в горле.

— Ты всегда умел услышать, не слыша… А я вот теперь научилась видеть, не видя…

После долгой паузы он сказал:

— Дело не в прощении. Мне