Шрифт:
Закладка:
Губат улыбнулся. Почему он улыбнулся? Разве она сказала что-нибудь смешное? Или ему приятно держать голову на тетиной руке? А может быть, он радуется, что остался жив?
Было уже за полночь, и мне давно пора было спать, но, как ни уговаривала тетя, идти к Мерджан я не согласился. Тогда она вслед за Сурат стала повторять, что высватает Губату чудесную девушку, умницу и красавицу. Потом сказала, что Али поступил нехорошо, но ведь и Губат неправ, надо все это забыть и помириться — что было, то прошло. С Мерджан Губат тоже помирится, и они все втроем — она, Мерджан и Сурат — найдут Губату невесту. Она сама все приготовит для свадьбы, и нажарит, и наварит!.. Я не верил, я слишком хорошо понимал, что это сказка, одна из ее красивых сказок, вроде той, про гранатовое дерево…
Нет, тетя, к Мерджан я больше не пойду. Ты сама сказала как-то, что во мне отцовская кровь и когда-нибудь она покажет себя. Да, тетя, я буду таким, как отец: таким же упрямым, таким же злым и таким же сильным. Я должен стать таким; мой отец схватил бы Али за горло, швырнул на землю и долго бил бы его черными сапогами… К Мерджан я не пойду! Мерджан для меня больше нет. Есть мясник Али. Есть черный пес. Есть лазейка под воротами детдома. Есть Губат с окровавленным, разбитым лицом и большой камень, который мне пришлось отбросить в сторону. Иди, тетя, ложись спать! Иди и ложись рядом с Мердйсан, хотя ты не меньше меня ненавидишь мясника Али.
Тете Медине пришлось принести одеяло, подушку, и постелить мне возле Губата. Губат спал крепко, только один раз вдруг всхлипнул во сне. Что ему привиделось?.. Я всю ночь видел одно — камень, который я поднял с земли и которым тетя не дала мне разбить мяснику голову. Каким-то образом камень этот оказался там, возле школы, я схватил его и, размахнувшись, запустил в Хазера. Хазер тихонько вскрикнул и свалился на землю.
Я не знаю, как попал он мне в руки, камень, которым я пробил Хазеру голову. Я знаю только, что видел другой камень, видел его с утра: на всех уроках, на всех переменах.
— Деньги есть? — с ехидной улыбочкой спросил Хазер, когда мы вышли из школы. Он и сегодня хотел, чтобы я шел с ним и стоял там, возле лазейки.
— Деньги есть, — ответил я, — но девчонку ты больше не тронешь.
— Ха! А это видел? — Хазер показал мне трешку.
— Все равно не тронешь!
Он захохотал и хлопнул себя по коленям.
— Ловко! Ты что, втюрился в эту шлюху?
— Мать твоя — шлюха!
— Что-о?!
— Твоя мать шлюха! Ясно? И сестра! И бабка! Весь ваш род шлюхи!!!
Хазер метил мне в нос, но я нагнулся, и его кулак скользнул по лбу. Если бы я не нагнулся и если бы Хазер не побежал, я, возможно, и не поднял бы с земли этот камень.
Потом мы оказались в кабинете директора. Хазера уложили на диван. Дверь закрыли. Словно в тумане, я видел, как одна из учительниц жгла носовой платок — надо было присыпать рану пеплом. Двое учителей держали меня за руки; один из них, Сейяд-муаллим, положил мне руку на лоб. «Не бойся, мальчик, не дрожи…» — негромко сказал он.
— Подумать только: оба отличники, лучшие ученики…
Слова прозвучали глухо, словно издали…
Фирюза-ханум металась по кабинету, то и дело подходил а к окну и, приподнимая гардину, выглядывала на улицу. Сейчас она совсем не казалась красивой. Лицо у нее было жесткое, как из камня, глаза сверкали холодно и остро, словно кусочки стекла.
Фирюза-ханум собственным платком вытерла Хазеру слезы. Она села рядом с ним, обняла за плечи и стала приговаривать нежно, ласково, словно баюкала:
— Хазер славный мальчик, Хазер умный мальчик…
Потом поднялась с дивана, и лицо ее опять стало жестким и холодным, как камень.
— Пошлите за его тетей! — сказала она. И добавила, обернувшись ко мне: — Я такого держать не могу. Пусть учится в своей деревне.
Я бросился к двери.
На улице было светло, а воздух был легкий-легкий — можно птицей лететь, когда такой воздух. Я побежал к реке. Там, за рекой, дорога, что ведет к нам в деревню. Прощай, черный пес! Прощай, дядя Селим! Прощай и ты, Айша!.. Я так ждал, так хотел, чтобы ты хоть раз отпихнула Хазера, хоть раз дала ему оплеуху! Ты этого не сделала и никогда не сделаешь! Мне незачем оставаться в городе! Прощай!..
Когда-нибудь я сам отыщу тебя, Айша. Ты наденешь зеленое, платье из тонкой узорчатой ткани. Положишь мне на плечи белые округлые руки… Я обниму тебя, и ты задрожишь и прильнешь ко мне. И я стану целовать тебя, твой лоб, глаза, губы и все прощу тебе, Айша, все!..
Я шел в деревню. Приду и буду жить один, и днем и ночью один. Но сейчас был день, и ярко светило солнце, а все-таки было очень страшно. Я плакал от страха, и эхо разносило мои всхлипывания по ущелью… А тетя сейчас у Фирюзы-ханум, и та смотрит на нее своими стеклянными глазами. Тете сказали, что Садык набросился на мальчика, пробил ему камнем голову. Она не верит. Поверь этому, тетя Медина! Я хочу, чтобы ты поверила, обиделась на меня и не стала бы меня разыскивать. Только одного я не хочу, хотя знаю, что это неизбежно: чтобы ты плакала там, у них, чтобы, спускаясь по лестнице, вытирала слезы концом платка!..
До деревни я добрался уже в темноте. На наши темные окна мне даже взглянуть было страшно, и я пошел к дому Якуба: здесь в окнах горел огонь. Я присел у ограды, отдышался, потом тихонько постучал. Никто не услышал. Я постучал сильнее. Вышла Садаф. и открыла калитку. Она не удивилась, увидев меня, не сказала ни слова, словно так и должно быть…
По новой цементной лестнице мы поднялись на айван. Якуба дома не было. Его толстые краснощекие сыновья сидели вокруг большой миски и уписывали катык. Садаф стала убирать посуду. Закончив вечерний намаз, из соседней комнаты вышла тетя Набат, она тоже не удивилась мне.
— Пришел, сынок? — просто сказала она. — Садаф, принеси-ка ему хлеба.
Но Садаф гремела дровами у печки — она заметила, что меня всего трясет. Тетя Набат сама принесла хлеба, положила передо мной и села в уголке на сундук.
