— Я в этом не сомневаюсь.

— Позвольте вас спросить о другом, — вмешался доктор Киммель, — не столько о ваших изысканиях, сколько об отклике на них.

— Пожалуйста.

— В некоторых своих работах вы открыто упоминаете о том, что многие ваши труды расходятся с трудами ваших коллег: вы объясняете подобное несовпадение взглядов не вашими личными предпочтениями, а выбором источников, еврейских источников, недоступных большинству историков по причинам языковым. Тот, кто настолько сведущ во внутренних документах своего народа, наверняка знает и о том, как его народ реагирует на использование этих документов — на то, как эти документы трактуют.

— Мои труды отличаются, потому что отличаются мои источники, да. Но это отличие я склонен объяснять не собственными талантами, а, скорее, невежеством моих коллег. То, что вы называете языковым барьером, я называю антисемитизмом.

— Что ж, справедливо, — вмешался доктор Гэлбрейт. — Но вопрос не об этом. Вопрос о том, как ваша община восприняла ваши труды.

— Моя… что? — выплюнул Нетаньяху.

— Мы хотим знать, разделяют ли другие евреи ваши антиисторические или неисторические взгляды.

Нетаньяху повел плечами.

— Даже не знаю, что вам сказать. Вряд ли я могу говорить за всех евреев.

Нетаньяху отодвинулся на стуле и обернулся к моей скамье:

— Давайте спросим доктора Блума. Пожалуй, он лучше разбирается в мнениях еврейского большинства.

— Что скажете, Руб? — спросил доктор Морс.

— Два еврея — три мнения, — ответил я издалека. — Говорить за всех евреев я вправе не более, чем доктор Нетаньяху, или чем он — за всех израильтян, или вы, доктор Морс, за всех деканов… не говоря уж обо всех страстных поклонниках картографии, любителях джина и коллекционерах трубок…

Доктор Морс ухмыльнулся.

— Блестящий ответ, доктор Блум, — сказал Нетаньяху. — Блестящий неответ и вместе с тем очень еврейский ответ. Я восхищен. В каждом народе всегда будут те, кто живет страстями, и те, кто живет фактами. Это справедливо и для евреев, и для американцев. Но есть и еще кое-что… доктор Киммель, позвольте спросить, если бы вы опорочили Цвингли[100], как на это отреагировали бы швейцарцы? Или вот вы, доктор Гэлбрейт: если бы вы очернили цели Кохинхинской кампании[101], неужели де Голль позвонил бы вам? А вы, доктор Морс, если бы вы когда-нибудь отважились написать провокационную работу, посвященную пересмотру политики Великобритании в Индии, где бы жгли ваши портреты — в Лондоне или Мадрасе? Я вовсе не хочу вас задеть: я в такой же ситуации с моим предметом исследований. Наша работа, господа, настолько обособленна и далека от повседневности, что мы сродни жрецам. И если это верно в тихих благополучных Штатах, тем паче это верно в моей стране: последнее время тамошняя повседневность слишком занята выживанием, чтобы обращать внимание на меня, не говоря уж о том, чтобы читать мои примечания.

Доктор Морс оттянул резинку, скреплявшую карточки.

— Выживание важнее, — сказал он.

Доктор Киммель и доктор Гэлбрейт кивнули.

— Более того, — продолжал Нетаньяху, — представление о том, будто бы евреи и история — заклятые враги, пожалуй, наименее радикальная из всех еврейских идей, если включить в эту категорию христианство и марксизм. Она не кажется радикальной даже в контексте христианства, где верить в такие вещи, как реинкарнация, — обычное дело. Некоторые преподаватели вашего колледжа — одного из них я встретил сегодня, непосредственно перед своей лекцией по библеистике, — верят в такие вещи, как непорочное зачатие… но я не хочу ни о ком говорить дурно… уверяю вас, эти верования нелепы не более, чем взгляды некоторых моих коллег по Еврейскому университету: они убеждены, будто бы определили точную дату сотворения мира и точное местоположение Эдема, горы Синай, горы Хорив, Содома с Гоморрой и Самбатиона, огненной реки, что шесть дней течет, а на седьмой отдыхает. Я знаю археологов, которые организовывали экспедиции для раскопок мифического Хазарского царства и регулярно осаждают израильское правительство просьбами надавить на Ватикан, чтобы тот вернул Ковчег Завета[102]. У меня есть коллеги, которые утверждают, будто бы отыскали десять потерянных колен Израилевых — среди друзов, самаритян, курдов, пуштунов, эфиопов, кашмирцев и индейцев ленапе; коллеги, которые утверждают, будто первые евреи — на самом деле африканцы, привезенные в Северную и Южную Америку в качестве рабов, и что белые люди, ныне зовущие себя «евреями», сговорились лишить тех черных людей их истинного наследия. Мне доводилось работать с авторитетными, казалось бы, учеными, так вот, они считали: то, что Красное море расступилось, можно объяснить только кометами; что Ноев потоп вызвали землетрясения или электромагнитное излучение Юпитера и Сатурна изменило орбиту и наклон оси вращения Земли. Европейских евреев не депортировали и не уничтожали, их похитили инопланетяне и переправили в Древний Египет, Месопотамию и Мезоамерику, где их принудили раскрыть таинственные способы строительства пирамид; мой бывший соученик защитил диссертацию на эту тему, но впоследствии пересмотрел свои взгляды и объявил, что евреи сами инопланетяне. История каждого народа — это еще и история его причуд, и чем больше наука становится религией, тем больше религии приходится притворяться наукой, цепляться за логические объяснения. В свете этого мой тезис о сопротивлении евреев истории звучит как нельзя более здраво.

Доктор Морс наклонился вперед, навалился брюхом на стол.

— Очень увлекательно, спасибо. — Я смотрел на него в продолжение речи Нетаньяху, а доктор Морс смотрел на снег, кружащийся за окном. — Если вопросов больше нет, думаю, мы можем…

— Если позволите, всего один вопрос, — скользнул громко и высоко голос доктора Хилларда. — Мы интересуемся тем, как принимают ваши работы, еще по одной причине, и вовсе не потому, что незнакомы с позицией евреев или Израиля. Ни один из присутствующих не боится публичного обличения — по крайней мере, мы не боимся обличений ничьих, кроме доктора Хагглса. Но оценивать вас с точки зрения познаний в религии ему, а не нам. Догмами пусть занимается семинария, а не исторический факультет.

— Согласен, — вставил доктор Морс, оценивая сумерки за окном, пору коктейлей.

— Говоря откровенно, — продолжал доктор Хиллард, — причина, которую я имею в виду, связана с политикой. Поскольку ваше убеждение, будто разные народы настолько по-разному относятся к истории, что вынуждены писать свою отдельную историю, а не единую общую, основанную на бесспорных фактах, по правде говоря, отдает так называемым ревизионизмом, одним из наиболее тлетворных новомодных научных веяний. В бытность мою студентом мои преподаватели нипочем такого не потерпели бы. Ныне же мы довольно терпимы, и человеку честному больно видеть,